Земовит Щерек - Татуировка с тризубом

Ивано-Франковск тоже убегал от советской и постсоветской тяжести и синевы, но чуточку не так, как Львов. Он убегал в сказку, в карпатское Макондо [78]. В живущие в горах байки живущих в горах. В Центральную Европу, в пограничья, в украинскость, смешанную с румынскостью, словацкостью, веннгерскостью, польскостью, немецкостью [79]. Во все те пограничные "-ости", сливающиеся одна с другой и образующие, в принципе, отдельную, карпатскую тождественность. Только лишь являющуюся искушающим предзнаменованием развития в полноправную румынскость, польскость или немецкость.

Я вовсе не удивлялся тому, что франковские писатели бегут в Карпаты. Вроде как и провинция, но провинция центрально-европейская, очень даже центрально-европейская, со всеми центрально-европейскими мифами, легендами и эстетикой, с охотящимся между гуцулов и бойков "цеканским" паном герцогом в тирольской шляпе (потому что в Цекании, империи, состоящей из Вены и ее окрестностей и бесконечной провинции), с гайдуками, гоняющимися за разбойниками, или наоборот, с разбойниками, гоняющими гайдуков, с лесными демонами и горными дьяволами, со всеми Трансильваниями и Руританиями на свете, потому что именно там западное воображение помещает Руританию [80]. Ах, Карпаты.

Иногда я гляжу на карту Карпатского Еврорегиона и представляю, что это независимое государство. Его форма на карте мне очень нравится. Немного Украины, немного Польши, шматочек Словакии, Румынии, Чешской республики. А вот если бы расширить Еврорегион на все карпатские страны, то даже еще чуточку Сербии, и даже щепотка Австрии для вкуса. Ах, Карпатия, Руритания, красивейшее в мире государство. Мне бы хотелось в нем жить. Я был бы самым жарким его патриотом. Хотелось бы писать о нем книги. И когда-нибудь я напишу.

Там я был уже раньше, давным-давно, чтобы увидеть тот Ивано-Франковск Андруховича. А когда приехал во второй раз, то практически ничего не узнал. Я помнил совершенно не тот город, чем тот, в который вернулся.

Тогда Ивано-Франковск был белым. Весь он был в белой известке, в белой краске. Так я тогда все это запомнил. Его перекрашивали с ног до головы, при случае весьма сильно пачкая пол. Так я все это помню: побеленные стены и мостовая в белых пятнах. По городу ездили грузовики с известкой. Сами тоже в белых пятнах. Покрытые крошащейся известкой.

Десятью годами ранее закончились коммунизм и Советский Союз, и с тех пор уже Ивано-Франковск никогда уже более не желал оставаться серым. Он желал — словно южные города — вопить отражающей солнце белизной. Так вот ему хотелось, и ему было глубоко по барабану то, что в нашем климате серость чаще всего берется из белизны, фигово освещаемой печальным большую часть года, к тому же еще кашляющим продуктами сгорания.

Сотрудница гостиничной администрации, женщина с толстенной и черной будто просмоленный канат косой, сообщила нам, что номер дать нам сможет, вот только нам придется сматываться в пять утра, потому что приезжает какая-то спортивная команда. На главной улице я зашел в обменник узнать курс гривны, а мужик в окошке начал меня убалтывать устраивать с ним какой-то бизнес, он, мол, будет в Украине чего-то там покупать, а я в Польше продавать. Что, спрашивал я, продавать, а он мне в ответ, что один черт, он чего-нибудь придумает, а мне бояться нечего, потому что он абсолютно все, всю логистику, возьмет на себя. Я глянул курс и, мало чего понимая, вышел. И уже на улице до меня дошло, что в этом обменнике я был даже меньше минуты, а чуть не заключил самый важный в жизни договор. У уличного продавца я купил Московиаду в оригинале. Польский перевод я знал чуть ли не на память, так что понять украинский оригинал было несложно. В пивных нам разрешали пить свою водку, мы были обязаны докупать к ней лишь газировку. Нам это ужасно нравилось, а они, то есть официанты, ласково улыбались нам, словно детям, получившим новую игрушку. На одной из площадей, беленькой-беленькой от известки и ровненько-ровненько вымощенной новой, гадкой тротуарной плиткой, стояла лавка, только лавка эта была развернута не в сторону приятненького, известково-беленького и вымощенного, но в сторону рядов базарных лавок и будок, что тянулись внизу под обрывом, словно посад под замком. Я не слишком удивлялся тому, кто поставил лавку именно так. От известково-беленького тянуло трупной неподвижностью, а все, что могло жить, клубиться, переливаться и играть — клубилось и играло там, внизу. В грязи, нечистотах, среди развевающихся пластиковых сумок.