Земовит Щерек - Татуировка с тризубом

Ну да, самый обычный человек, родившийся в этой действительности, чувствовал себя селюк-селюком, когда выезжал в любые западные провинции, неважно, то ли в ничем не примечательную, скучную деревню в Баварии или в Австрии. Там он видел нечто, о чем читал в довоенных книжках, но о значении чего позабыл, например, "хорошо покроенный костюм" или "аперитив". В любой забытой богом деревушке он видел официантов, подающих напитки со льдом, держа их через бумажную салфетку, и хотя иногда и чесал себе репу, а на кой ляд все это представление, ему это каким-то макаром нравилось.

А через какое-то время уже и в Польше официанты с клиентами начали разыгрывать подобные представления. И те и другие прекрасно осознавали, что только делают вид, и что это притворство заметно, и что вторая сторона тоже лишь делает вид. Что все знают, будто бы знают. Но играли. Не ляпали в тарелки, как попало, как раньше, а только выкладывали те мясные изделия, раскладывали тот картофель, украшали спаржевой фасолькой, чтобы выглядело красивее, укладывали салфетки веером, чувствуя себя дураками. Да, настали времена великой мимикрии. Великого притворства. Все поляки, неуклюже подражая изысканным манерам, делали вид, будто манеры эти с ними с самого рождения. Что они вовсе родом не из квартир в блочных домах с вонючими мусоропроводами и растрескавшейся по причине расходящихся плит штукатуркой. Что никогда они не лопали бигус прямо из кастрюли, не вгрызались в найденную в холодильнике колбасу и не бросали ее там же, оставляя на ней следы собственных зубов.

Все вдруг начали копаться в собственных хамских и деревенских генеалогических деревьях, чтобы найти там хоть тень чего-нибудь благовоспитанного, что обосновало бы новую форму реальности, которую они так сильно желали. Какого-нибудь прадедушку-шляхтича, прабабулю благородного происхождения. Или хотя бы хоть завалящего немца или француза. Кого угодно, лишь бы хоть как-то перебить того банального до ужаса, крепостного селянина, которых сидел во всех, и который — наряду с российским коммунистом — придал нашему миру бесформенность.

Украина, выплывшая из хаоса, оставшегося после распадающегося Советского Союза, не имела слишком много общего с галичанскими мечтаниями. Неспособная, прихрамывающая, рассыпающаяся и неспособная дойти до такого уровня, которого граждане от государства ожидали, в конце концов она стала постсоветским "Паханатом". Так определил постсоветскую Украину Володымыр Павлив [68]галицкий деятель и публицист, в своей брошюре " В пошуках Галичини ", то есть " В поисках Галиции ".

"Галицкие русины хотели жить в Украине и потому стали украинцами. Теперь они живут в Паханате, в котором жить не хотят. Они хотят жить в "украинской Украине", но это невозможно. Вместо этого они могут попасть в "русский мир", а вот этого они для себя не желают. Так что они стоят на развилке между тем, что невозможно, и тем, чего не хотят, и поют печальные песни про Украину. И они не знают, куда пойти, и что сделать с тяжеленным чемоданом без ручки с надписью "держава У". Так писал Павлив, и тут же пояснял, что такое "Паханат".

"Это форма псевдогосударственного устройства, во главе которого стоит Пахан. Паханат является гадкой и беспощадной формой олигархического капитализма, который начал строить президент Кучма, а венчать результат, как кажется, спешит президент Янукович".

Нет, постсоветская Украина, которую олигархи и властители всех мастей рассматривали в качестве бизнес-проекта, недостаточная, цивилизационно помятая и запихнутая в вечное недоразвитие, гадкая постсоветским уродством, тяжелая в ежедневном употреблении, Львову никак не нравилась.

Имеется один такой львовский художник, зовут его Влодко Костырко [69]. Сам он сухощавый, черноволосый, спокойный. Громко не говорит. Играется классикой, символами и реальностью, у него полно символических жестов, знаков, цитат и отражений. Если спросить его о тождественности, он ответит, что, прежде всего, это тождественность львовская. Костырко о львовской советскости пишет так:

"Состояние тротуара и серость советской грязи на нем вернула меня к действительности. Советская действительность мне не нравилась, она не соответствовала моему Львову. Мой дед родился во Львове во времена галицкой автономии (то есть, при Австрии), и он тоже не любил советскости; мой отец родился во Львове при Польше — и тоже не любил советскости. Я родился во Львове во времена советской Украины — и тоже не любил советскости. Ничто советское мне не нравилось. Советскость была эстетически непривлекательным этическим злом, рабоче-крестьянским доктринерством, которое довело Львов до катастрофы. Из города изгнали большую часть жителей — только лишь по причине их национальности. Система выстраивала порядок, основываясь на злой стороне сущности человека. Городская культура стала совершенно деклассированной, межлюдские отношения заключались теперь в полном отключении этической личности. […].