Илья Крупник - Струна [сборник]

Иннокентий Демьянович держал себя все-таки солидней и приглаживал после очередной своей кружки правый, затем левый ус. Скоро, правда, и его разобрало, и он стал рассказывать, стуча по столу кулаком, какие ученые дураки!

– Они не признают! – Наклонялся он ко мне через стол. – Что полярные сияния – отражения ото льдов! Я открыл это! Лучей ото льдов! А они не верят! Ото льдов! Не признают это!..

Скажу честно, я постепенно дошел тоже (после третьей бутылки), слаб человек. И меня, как зануду, начали занимать не сияния ото льдов, непризнанные, а совсем другое: по какому же умершему наши поминки? Наши!..

Оказалось, что Василинов, как меценат, опекал в пригороде больницу для хроников, а там скончался наистарейший в округе человек, который провел в больнице почти семьдесят лет, и ко дню смерти ему исполнилось, как считалось, сто восемнадцать.

Правда, лично ни Адриан, ни Иннокентий в глаза его не видали (а прибыли, понятно, ради Василинова пива), но уж наслышались они об умершем достаточно.

Во-первых, в больнице он устраивал суды и приговаривал к немедленному расстрелу сопалатников, то одного сопалатника, то другого по очереди. А когда находило на него буйство, – далее по всем палатам. Вот разве что фамилия его была утеряна и не установлена точно. Себя он называл то Карповым, а то Анисимовым. Так и записан он был в истории болезни: Серафим Анисимов-Карпов.

Лишь на следующий день стал я обдумывать, заново припоминая подробности.

В книге-апокрифе из Наниного портфеля был, как мне помнится, и неизвестный Карпов, и предкомдезертиров Анисимов Серафим. Но это были два разных и противоположных человека. А может, одно и то же, все равно? – обдумывал я. – Может, и апокрифы нечто вроде параллельной истинной истории?

То есть, – рассуждал я последовательно, – человеческий мозг наверняка в состоянии создавать подсознательно другое прошлое! То есть не подлинные, а ложные воспоминания, так сказать.

В общем… В общем, в своей последовательности я запутался и решил это дело бросить до более трезвого состояния моей головы.

Потому что кончилось накануне тем, что, не дождавшись Василинова и выпив все пиво дочиста, мы потихонечку двинулись назад в Курыгино. А уже стемнело.

Мы шли втроем, обнявшись, по лесной дороге, посередине самый крепкий из нас – атаман, распевая, как называлось это в давние времена, «старую песню о главном»:

– вихляя, пели мы обнявшись, —

Но вот расстаться нам пришлось на площади, где мы просто оцепенели.

У Дома культуры творилось нечто уму непостижимое.

Потрескивая, пылал там громадной высоты костер, искры летели в черное ночное небо, а вокруг костра, вцепившись друг другу в руки, танцевали, вскидывая колени высоко, невероятные какие-то фигуры в диковинных, никогда не виданных одеждах.

Мы стояли, смотрели, тут же протрезвев. Но когда я опомнился и стиснул локоть атамана, то увидел, что это не атаман – ни его, ни Магницкого теперь рядом не было, – а стоял Саша-милиционер в полной форме и даже с автоматом Калашникова на груди.

– Что это?… – спросил я доброго рыжего Сашу он не ответил, а они уже выкрикивали непонятное что-то.

– Предки празднуют, – повернулся наконец Саша ко мне. – Язычники. Устраивают такое. Если…

Но в это мгновение одна из танцующих фигур разомкнула круг, схватила, притягивая, меня за руку, и я, уже не помня себя, помчался вместе с ними, держась за руки, танцуя вокруг костра.

Потом, показалось, сверкнуло что-то, они остановились, круг распался, и я упал, потерял сознание.

Пришел я в себя оттого, что в нос мне бил запах нашатыря, а на лбу очень мокрое и холодное. Наконец, я увидел, что я в доме соседки Вероники Степановны. Здесь был и Гриша, еще какие-то люди и почему-то девушка с почты, учительница Алиса, в странной одежде, что бросилось сразу в глаза, хотя я не очень различал детали.

На голове Алисы был непонятный капор с вышивками, платье широкое, как рубаха, ленты разных цветов. Другие одеты так же странно, но они были незнакомые.

Вероника Степановна сидела рядом на скамеечке у дивана, прикладывала мне ко лбу мокрое полотенце, я лежал, а эти люди и мой Гриша стояли поодаль.

– Праправнучка моя, – увидев, что смотрю на Алису, сказала Вероника Степановна осуждающе, как показалось, оттого, что вовлекла меня Алиса в танцы у костра.