Илья Крупник - Струна [сборник]

Речь о так называемой серьезной литературе, оставляя в стороне все внешние штукарства постмодерна. О массовой попсе тем более не говорю. Основная тенденция: псевдодокументальность. Поэтическая художественная «выдумка» – это XIX век. Сейчас, мол, доверие к подлинным фактам.

Конечно, в этом явлении, как известно, много намешано. В том числе (и не в последнюю очередь) стремление вовлечь массового, а не узкоэлитного читателя. Бестселлер, бестселлер, покупаемость, любопытство к «достоверному». И при этом «понятный», а не сложный язык. Подставим – английский, французский и т. д. Общая тенденция. Свойственна не только поколению Х с упрощенной лексикой, но и старшему (50–60) поколению, которые уже пишут о себе мемуары…

И вот эти сочинения, написанные, сплошь и рядом, общим, в сущности, а не индивидуальным, массово-понятным языком, обозначаются зачастую как рассказы, повести, романы, где и автор выступает непосредственно, он – интеллектуал-писатель имярек, тот, что и на обложке. В западной (особенно) прозе сейчас это повсеместно. А поскольку интеллектуал занят мемуарными фактами, то эмоции, если они и возникают, они «съедаются» этим стертым, общим, не окрашенным чувством, т. е. внутренним драматическим ритмом, динамикой интонации, разнообразием интонации, языком.

Есть ли панацея от этой общей литературной беды, существует ли возможность художественного сочетания поэтичности («XIX век») и словно бы документальности? Ведь внешние «приметы времени» (менеджер, фирма, и пр., и пр.): сюжеты с полицией и олигархами – это пена беллетристики.

Во-первых, сам я глубоко убежден, что подлинный «шаг вперед» в искусстве, подлинное, даже незамеченное вроде бы новаторство имеет «за спиной» традицию. Новое – это развитие традиции. А Дух времени влияет на этот шаг вперед.

Только этот «шаг» именно не пустое штукарство, в основе которого, такого штукарства, лишь полное отрицание предыдущего и на первом плане – игра. Во-вторых, нет подлинного искусства (а, казалось бы, это общее место) без искреннего глубокого чувства, человеческого переживания, короче – человечности. В этом первый план, а игра – это план пятый.

Выходит, что речь идет о развитииэмоционального искусства вопреки всеобщему нынешнему преобладанию и наступлению искусства интеллектуального (а в живописи глобально-абстрактного, интеллектуального, где разум отодвигает чувства).

В чем, на мой взгляд, возможности этого развития в зависимости от подлинного, а не поверхностного Духа времени?

Ну, прежде всего, пишущие псевдодокументальные или просто мемуарные «рассказы», «повести», «романы» очень часто невольно сбиваются на пересказ, изложениесобытий (поскольку это прошлое зачастую). А уж этот метод давно прошедший. Ведь, рассказывая о прошлом, все равно можно, и гораздо лучше, изображать непосредственно, потому что все происходящее словно бы «сейчас»вовлекает куда сильнее читателя в действие (аксиома), читатель нередко подставляет себя на место персонажа. Непосредственное изображение диктует и куда б ольшую требовательность к языку повествования. Возьмем русский опыт рассказа: после чеховской краткостиследующий шаг – бунинская пластика, зримость. Куда б ольшая зримостьизображения (несмотря на то, что по масштабу Чехов впереди). Что дальше?

XX век привнес динамику и кинематографический монтаж. Следовательно, еще б ольшая краткость, авторские разъяснения, пояснения («разжевывание») здесь лишние. Благодаря стыковке разных планов, монтажу, становится ощутимым, чт оименно должен понять читатель, что в глубине (хотя бы интуитивно почувствовать, и это важнее лобового высказывания, чувство сильнее голого слова).

Однако поэтичность неизменна. Но она трансформируется. Б oльшая строгость. Образы давно не выпирают, они не метафоры южной школы – Бабеля, Олеши. Ритм, который в «фактологических рассказах-романах» по-настоящему не существует, чувствуется здесь словно бы «под сурдинку», возникает от «интонации души» персонажа или повествователя. То есть внешняя сдержанность, а внутренне – эмоция, которая ощущается, идет, пронзая, через повествование, и на этом может держаться цельность всего рассказа, повести и даже короткого романа (а ведь для нынешних стремительных, ускоривших бег времён – длинные простыни-романы вообще, если подумать, анахронизм). Главная, образующая мысль-чувство, толкнувшая на сочинение, должна быть, естественно, очень важной для повествователя (в идеале: «не могу молчать»). События, столкновения персонажей ветвятся, но основной этот стержень в глубинеинтуитивно не дает всему, повторяю, рассыпаться.