Татьяна Соколова - Хождения Черепашки

— Я должен кое-что уточнить. — Черепанов оглянулся на сидящих тут же двух сослуживиц.

— Что уточнять, Юрий Алексеевич? — Начальница начала перебирать бумаги на столе. — Нас могут посчитать бюрократами. Дело-то ясное.

— Он, возможно, был пьян, — бухнул Черепанов, до этого и сам не подозревавший, что именно таким образом материализуется его сон.

— Кто? — Зинаида Андреевна буквально опешила. — Вы в своем уме? Так клеветать на порядочного человека. Покойного тем более.

— Я не клевещу! — Голос Черепанова противно повысился, у него все сильнее болела голова. — Не клевещу. Я должен уточнить.

— Да что уточнять? — Начальница стукнула по столу стопкой бумаги. — Справка о смерти. Справка из ГАИ. Все есть. Что вы нам работу все стопорите? То вам не нравятся безналичные перечисления, немного вперед, — уточнила она. — То вас не устраивают прогрессивные формы работы, э…

— Бригадный подряд, — подсказала одна из женщин.

— Бригадный подряд, — повторила за ней начальница. — Бюрократ вы, вот и все.

— Я не бюрократ! — Черепанов вскочил. — Безналичное перечисление по леспромхозам идет уже на полгода вперед. Это приписки. Бригадный подряд. Работать надо, а не по телефону щебетать, не совещания до посинения устраивать. Как вы не боитесь? — Он удивился не ее, а скорее своей смелости. — Приписки теперь уголовное дело.

— Что-о? — Зинаида Андреевна выпрямилась за столом, женщины на стульях переглянулись. — Вы? Мне судом грозите? Я долго терпела. — Начальница посмотрела на женщин. — Выйдите из кабинета, Юрий Алексеевич.

— Не выйду. — Черепанов мотнул гудящей головой. — Никакой это, между прочим, не кабинет, а спальня.

— Что-о? — Начальница встала. — Что вы имеете в виду? На что намекаете? Да я вам… Да я тебя… — По ее открытой шее пошли бордовые пятна.

Обе женщины на стульях одновременно встали. В душе они были на стороне Юрия Алексеевича, совещания им тоже надоели, и он какой-никакой, а единственный в Госстрахе мужчина, очень внимательный к тому же, на Восьмое марта по открыточке подарит, чайник, когда надо, поставит, его и по-матерински пожалеть можно, и подтрунить над ним, необидчивый. Но теперь они обе не узнавали Черепанова. Та, что постарше, испуганно переводила взгляд с него на начальницу, готовая в любую минуту броситься разнимать ссорящихся. Другая, помоложе, откровенно веселилась, наблюдая сцену, особенно потешным в которой был инспектор. Он, выпятив грудь, чуть не наскакивал на стол Зинаиды Андреевны, лицо его раскраснелось, глаза блестели, пушистые белокурые волосы встали торчком, словно на встречном ветру.

— А вот не выйду! Не выйду! — повторял Юрий Алексеевич, гордо подняв голову, в глазах его все стояла Клавдия Васильевна. — Вы не женщина! Вы ретроградка! У вас шея гусиная!

— У меня? Шея? — взвизгнула Зинаида Андреевна. — А у тебя горб! Ты на нем всю жизнь едешь! Черепаха! Я на тебя в суд! За оскорбление личности!

Тут Черепанов уже молчал. Он услышал в крике Зинаиды Андреевны уже будто и не ее крик. Тут что-то было не то, что-то совсем неправильное. Черепахой его никто никогда не называл, только Черепашкой, но это было так давно, а теперь он устал.

— Выйдите, Юрий Алексеевич. — Женщина, что постарше, осмелилась тронуть Черепанова за рукав.

— Прочь, курица! — крикнул Юрий Алексеевич, не позволявший себе такого тона никогда, тем более, с женщинами, и не удивился себе. — Диктовать мне! Хватит! — Он выскочил из кабинета, не закрыв дверь.

Черепанов заболел. Приступы головной боли у него случались и раньше, но на больничном он был впервые. Не только работать, даже встать не было никакой возможности, Он лежал в своей маленькой комнате и мерз, боясь подняться, зная, что стоит ему оторвать голову от подушки, как боль, приторная до тошноты, потянет его куда-то назад, белый свет, перевертываясь, закружится, обрушится на него и бросит в постель с такой силой, что поневоле почувствуешь через матрац ребра панцирной сетки.

«Вот и все, — думал он, прислушиваясь к шагам на лестнице. — Возомнил, воспарил, рожденный ползать. Что за чертовщина-то навязалась?» Он готов был поверить теперь, что в жизни действительно есть скрытые пружины. Ничего вроде не произошло, и все будто летит кувырком. Никогда он так не болел и так не сомневался. И никогда, как теперь, ему не хотелось быть сильным, здоровым, красивым и что-то делать, чего-то добиваться, куда-то идти. Он ненавидел свое бессильное уродливое тело; как девица, разглядывал в маленькое зеркало свое горящее лицо и тут же забывал, что он материален, и горело у него не лицо, а что-то внутри, он боялся прикоснуться к своей груди и обжечься. Но думал он уже не о себе: о том, как холодно Клавдии Васильевне в ее богатой квартире, да и не так уж богата квартира по современным меркам, это он от этих мерок отстал. Она просто не понимает, не знает, что он готов ради нее на все. Нет, не на подвиг, он согласен тихо и незаметно умереть вот тут. Но ей нужно другое — чтоб он подписал документы. Неужели только это? Не может этого быть. Почему-то ему казалось, что Клавдия Васильевна придет к нему. Сомнения и ожидание были невыносимы, и на исходе третьего дня Юрий Алексеевич решил, что когда придут из Госстраха навещать его (сам он ходил ко всем, кто болел), он отдаст документы на Мищенко, вопреки всему отдаст, реальность всегда была ему ближе. Пусть же будет реальность, он слабый человек, но пусть Клавдия Васильевна получит деньги, и тогда все сразу станет ясно.