На первых порах семейство Нуниш Соэйру поселилось в доме доны Вьоланты. Скромного капитала, каким Гашпар Родригиш располагал после продажи своей лиссабонской скобяной лавки, оказалось достаточно, чтобы для начала арендовать новую лавку в хорошем месте, в переулке с аркадами, с задним двором, где можно было устроить склад. Вскоре он купил дом, где находилась лавка, а когда мать умерла, продал старый и слишком тесный родительский дом и расширил свой склад. Нет, краха он не потерпел, в скобяной торговле, как выяснилось очень скоро, сеньор Гашпар собаку съел, в лавке у него чего только не найдешь — и гвозди, и прочие строительные причиндалы, и домашнюю утварь, и оружие, и даже украшения, каких в Комесуше до сих пор не видывали. Давние его связи с крупными кузнечными мастерскими и торговыми посредниками страны действовали по-прежнему, и нередко люди заходили в его лавку, чтобы, к примеру, поглядеть на кованые оправы, аккурат появившиеся в Лиссабоне. Терпеливо, без хвастовства, чуть ли не подобострастно Гашпар Родригиш демонстрировал свои товары, скажем новейшие тали, техническое чудо из железных блоков и цепей, с помощью которого даже ребенок одной рукой может поднять в воздух тяжесть, по весу сравнимую с конем. «Нынче посмотрят, завтра купят», — повторял Гашпар Родригиш, а немного погодя в самом деле мог сказать: «Ну, что я вчера говорил?»
Имя Гашпар Родригиш Нуниш набирало веса и значимости. И обитатели Комесуша вправду приняли его в свою среду, стали считать своим. Он с испугом заметил, как в Комесуше возник кружок, в центре которого находился он сам, одинокий и беззащитный. Все его достижения оборачивались полной противоположностью тому, чего он желал, — пристальным вниманием вместо уважения. Вон сколько конкурентов и завистников. Стоят вокруг и хлопают в ладоши. Вроде аплодируют, а вместе с тем травят.
Возможно, все бы сложилось иначе, будь Гашпар Родригиш этаким фактотумом, чудаковатым сумасбродом, это бы объяснило, что кое-что у него идет не как у других. Но чудаком он не был, наоборот, очень старался быть как все, потому-то и бросалось в глаза, что он другой. Никогда его не видели в роскошной одежде, и карету он себе не покупал. Не хотел бросаться в глаза, а люди спрашивали: что он с деньгами-то своими делает? Смеялся он только со всеми за компанию и неизменно молчал, когда говорили другие. Не хотел важничать, а люди спрашивали: как же это дельцу, да столь успешному, как он, нечего сказать? И вообще: как он добился успеха? Именно он, а не Жуан Оливейра, который испокон веку держит на площади скобяную лавку?
В такой вот идиллии подрастал Мане, отпрыск процветающего семейства, которое внешне пользовалось уважением и все-таки жаждало признания среди равных, неотличимости и неприметности. Им хотелось исчезнуть в этом обществе — и это желание должно исполниться. У Мане эта страсть проявилась очень рано: он горячо мечтал лишь об одном — быть принятым вовне, за пределами семьи.
Быть как другие — так его учили в семье, но вскоре у него поневоле возникло впечатление, что семья-то ему в этом и мешает. Почему он, не в пример другим детям, обязан возвращаться домой до захода солнца? Мане этого не понимал, а объяснения не получил. Эштреле не понадобилось объяснений, чтобы сообразить, что у них есть секрет, и догадаться, а в конце концов и понять, в чем он заключается. Она сознательно вела себя в точности как другие, потому что знала: она — другая. Но Мане, простодушный, запомнил только одно: будь как другие. А другие-то были другими, и, упорно стремясь к ним приспособиться, он стал в семье врагом, опасностью, и домашние тем более избегали что-либо ему говорить.
Немногочисленные ранние воспоминания Мане были в прямом смысле слова темными, вечерними, — картины, погруженные в вечерний свет или в сумерки. Пора, когда все начинается, детство, для него странным образом оказалась закатной. Каждый раз солнце или заходило, или только что зашло, или вот-вот должно было зайти. Каждый раз он следил за положением солнца и нервничал, потому что тени удлинялись, а свет делался красноватым или серым. Азулежуш, роскошные голубые изразцы на фасадах домов, утрачивали блеск, тускнели. Начало, зачин, настрой же — как в конце: тревога, отчаяние, какие человек испытывает, когда время у него на исходе. Вот сию минуту этот упитанный мальчонка во всю прыть побежит домой.
Часто ли ему удавалось явиться домой вовремя, до захода солнца? Да почти всегда. Однако в воспоминаниях, в этих немногочисленных темных картинах, — никогда. В воспоминаниях он стоял перед отцом, еще более толстый, чем на самом деле, потому что втягивал голову в плечи, хотел стать меньше, смешной, запыхавшийся. Ребенок без заметной склонности к движению, но вынужденный все время бегать.
Читать дальше