Роберт Менассе - Изгнание из ада

— Надо стать вот так, — говорил отец, делая пальцем круговое движение, чтобы Виктор повернулся и обошел вокруг него. — Нельзя фотографировать против солнца.

Солнцу положено находиться у фотографа за спиной — эту истину ребенок в числе первых усвоил сознательно, а чуть ли не первым его словом было «хром». Оно блестело. И все краски сияли так нежно и светло, фотографии черно-белые, но Виктор помнил, что все тогда переливалось пастельными оттенками. И по сей день в фотографиях жили эти цвета. А тем паче в образах воспоминаний, не документированных снимками. Пастель, как новые узорчатые шторы в гостиной, сквозь которые просвечивало солнце, пока мама не раздвигала их в стороны, потому что настал новый день, и мохнатые листочки комнатной липы не вспыхивали нежной зеленью. Зеленый, желтый, голубой и розовый новой «американской кухни», где стоял и хромированный миксер, светло-красный земляничный лимонад, солнечно-желтый сыр «Жером», охряные, поджаристые ломтики белого хлеба, выскакивавшие из хромированного тостера. Новый кирпично-красный жучок-«фольксваген» с хромированными бамперами и молдингами, опять-таки задокументированный черно-белым фото. В принципе на веки веков документировалось — новое. Как взрослые радовались всему, что вдруг появлялось и чего раньше не было. К примеру, ему самому.

— Быть не может. У тебя уже сын!

— Да. И я очень им горжусь! — (Мама.)

— Никогда не поверю. Не говори, что это твой! Прелестный мальчуган!

— Вот именно что мой! Мой сынишка! Весь в отца! — (Папа.)

— Нет, вон там! Стань вон там. Солнце должно быть у меня за спиной, — сказал папа. — И-и-и улыбнись!

Все всегда ново, всегда в свете нового дня. Недаром его бабушка, папина мама, любила повторять: «Раньше такого не было». Виктор не помнил, что было или происходило несколько дней назад, знал только, что сейчас царило счастье, в центре которого находился он, счастье, полностью объединявшее детей и взрослых, хотя ребенок просто был рядом, хотя его выводили напоказ или фотографировали как новый автомобиль. Он всегда как бы тоже щелкал эти кадры в своей голове. До чего гармонично и счастливо ребенок приходится ко всему: все было внове для него, ведь он и сам был новым на свете, а одновременно все было внове и для взрослых. Иного он и представить себе не мог: мир — это сверкающая хромом машина, непрерывно производящая пастельную новизну. И все — что большие, что маленькие — смеются, как смеется солнце. Но вдруг отец исчез, родители разошлись, вскоре после того, как в гостиной появилась новая стенка. С многочисленными полками для очень немногочисленных книг. Сверху лампочка рассеянного света. Телевизора пока нет. И все же родители усаживались в кресла, гордо любовались стенкой, по нескольку минут, будто фильмом или пейзажем. Виктор устраивался на коленях у матери, взволнованный волнением родителей, и, как взрослые, неотрывно смотрел на стенку.

— Одно вам скажу, — твердил отец, — красное дерево!

Стенка была темная. Первое затемнение в светлом мире. Темно-темно-коричневая, а сверху, за ширмочкой, лампа рассеянного света, который не мог высветлить эту темную поблескивающую стенку.

Виктор наблюдал за всем с неизменным любопытством, в твердой уверенности, что его глаза и глаза взрослых видели одно и то же. Приближения родительского развода он не заметил. На всех тогдашних фотографиях лицо у Виктора искажено болезненной гримасой, глаза сощурены. Ведь когда отец снимал его, он поневоле смотрел прямо на солнце.

После пылающей столицы городок казался идиллией, хотя и хрупкой, как обычно, когда уезжаешь и возвращаешься. Вила-душ-Комесуш был местечком растущим, процветающим, но слишком уж маленьким, чтобы забыть его, а тем паче знать.

Гашпар Родригиш был сын старой доны Вьоланты и покойного сеу Алвару. Это не забылось. Сын города, побывавший в большом мире. Теперь он вернулся, опять стал здешним. Но не вполне. Если он добился там успеха — то почему воротился? Никто не знал, но домыслов хватало с лихвой. Что заставило его променять большой мир на маленький городишко? Может, он потерпел крах? Или в чем-то проштрафился? Оставался бы здесь! Они вспоминали, а знать ничего не знали, все эти люди, встретившие и его, и его семью с симпатией и уважением, но одновременно готовые позлорадствовать и понасмешничать. Обитатели родного городка приняли Гашпара Родригиша, однако не в свою среду. Встречали его, которого знали еще ребенком, с дорогой душой и лишь потом давали ему почувствовать дистанцию.