Роберт Менассе - Изгнание из ада

Он часами рассказывал Хартмуту про свои «проблемы» с Анной, пока самому не становилось скучно, и думал поэтому, будто теперь в общем-то вполне постиг все, что касается взаимоотношений двоих людей и малой семьи, а равно считал, что уже оставил позади и Анну, и проблематичность подобной ситуации. Это же всего-навсего «эмоциональная зараза», а он уже совершил прорыв к диалектике меновой стоимости и к теории отчуждения. А потом Анна опять лежала в его постели, говорила «иди сюда», позволяла стянуть с нее красные вельветовые брючки, и он, глядя ей в глаза, чуть не плакал: он любил ее.

С пылающей головой он бежал в университет, из университета — в Национальную библиотеку, в читалку, где любил устроиться подальше, в той части, которую по неведомым причинам отделяла от остального зала стеклянная стена и которая именовалась «оранжереей», он прямо-таки рвался в кружок по изучению «Капитала», на троцкистские семинары, ему не терпелось посидеть с Фридлем дома на кухне и до упаду посмеяться над идиотизмом и ограниченностью буржуазной исторической науки, закусывая творожным штруделем, который Фридль купил в «Аиде». Виктор ничего толком не ел — бутерброд утром, а под вечер Фридлев творожный штрудель или пончик, иногда они вчетвером варили на общей кухне большую кастрюлю спагетти, но это уже был кулинарный изыск. Виктор превратился между тем в высокого, худого юношу, весьма миловидного, с чопорными манерами, которые он перенял у Хартмута и в которых отчетливо сквозила нехватка уверенности в себе, со склонностью к цинизму и иронии, которую он подметил у Фридля и пытался копировать, однако же смягчал стремлением к гармонии и, больше того, к любви, каковое проглядывало в любой из его нарочито беспардонных фраз.

Иной раз ему все же хотелось поесть как следует, и тогда он из университета двигал в расположенный неподалеку Леопольдштадт, во второй район, к деду с бабушкой, где, если он предупреждал о своем появлении хотя бы часа за два, его всегда ждали к обеду.

Странным образом он воспринимал эти обеды как возвращение домой. Встречаясь с отцом, он видел перед собой чужого мужчину. Встречаясь с матерью, видел женщину, которая выпихнула его с глаз долой. А у деда с бабушкой чувствовал себя дома. Бабушка Долли отменно готовила, а причуды обоих он знал с раннего детства. Дед настраивал радиостанцию «Автомобилист в дороге», причем ни автомобилисты, ни езда его не интересовали. Но ровно в двенадцать передавали звон церковных колоколов, и, когда звон умолкал, дед выключал радио и с удовлетворением отмечал, что бабушка как раз в эту минуту подает суп. Если же колокола звонили, а супа не предвиделось, возникал кризис. Но такое случалось крайне редко. По правде говоря, один-единственный раз, на пятидесятую годовщину свадьбы. Дед с бабушкой были приглашены в ратушу, чтобы принять из рук бургомистра почетную грамоту, затем шампанское, поздравления и, наконец, домой (в этот праздничный день дед наотрез отказался обедать в ресторане, скажем в «Ратхаускеллере», расположенном буквально в двух шагах… «Именно в этот день невкусный обед?» — сказал он), тут-то и случилось ужасное: из-за бургомистерских проволочек с этим дурацким чествованием и из-за поздравлений, ожидания такси, чтобы добраться до дома, суп оказался на столе с опозданием на целых десять минут… и тогда дед сделал то, чего никогда раньше не делал: лихорадочно схватил половник — обычно это была бабушкина задача, — схватил так поспешно, словно хотел наверстать хотя бы десятую долю секунды потерянного времени, и конечно же расплескал суп…

«Рихард, что ты делаешь? Осторожней! Я специально постелила сегодня дамастовую скатерть — и во что ты ее превратил?!»

Дед, бесконечно устало: «Ах, Долли, вечно ты придираешься! Не больно-то много радости иметь такую жену!»

Но это, как уже говорилось, было исключение, только на пятидесятую годовщину свадьбы. В обычные дни — полуденные колокола, суп на столе, и Виктор чувствовал себя дома, по крайней мере, он испытывал ощущение, будто у него есть близкие люди, есть происхождение.

И происхождение «благоприличное». Как раз это было теперь важно, не только для студента-историка, но прежде всего для молодого марксиста и антифашиста: он вел свое происхождение, по крайней мере с отцовской стороны, от жертв нацизма, а не от преступников. Но как в точности тогда обстояло? Он смотрел на деда и бабушку прямо как на святых и снова и снова спрашивал себя, что они пережили, а главное, как выжили.