Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

А мои все читали. Что ж сидеть, Тамара просила съездить к гомеопату, может, даст чего-то от печени, очищающее. Дверь открыла старушка, потом на звонок выглянул сам врач, удивленно: один, без ребенка? Коридор, стулья — приемная, довоенная. Молодая женщина с трехлетним мальчонкой ждала приема. "Мама… — так знакомо, наивно задирал к ней славное личико, — а чего дохир скажет?" — "Посмотрит тебя". — "Мама, а дохир больно не сделает?" — "Нет, он добрый, — а сама напряженно глядит в стену. "Он скажет: диатез, да, мама?"

Диатез? Пригляделся: на лице пятна, расчесы. " Вы калину не пробовали?" — показал, что и я когда-то был родитель. " Ох, все уже было! И пили, и купали, и заваривали калиновые ветки. Вот теперь последняя надежда".

Последняя… И вдруг ни с того, ни с сего, глухо в пол: "А теперь дочь моя… умирает". Отпрянула женщина — с ужасом, сына прижала, но вовремя распахнулась пред ней дверь, заторопилась, избегая глазами меня.

В понедельник в больницу я ехал пораньше, чтоб не видеть ребят. Но стекался уж к школам, названивал праздник. И какой-то из этих мальчишек сказал: "Закрыв лицо руками, бык рысью пошел на мальчиков". Но со мной обратное было: я бежал от мальчишек.

"Вы за выпиской? Вот… — достала из кармана халата заведующая. — Простите, я все забываю, как вас зовут. Ах, да, да!.. Скажите, а где вы работаете? А кем? Там написано — оператор. Что это значит?" — "Н-ну, так…"

"Все-таки скажите уж мне, ведь это не связано с медициной, хотя вы и в тубдиспансере?" — кокетливо улыбнулась. "Связано. Только косвенно". — "Разве?.. — лукавые чертики прыгали в ее повеселевших глазах. — Это что, ко-че

гар? Простите за любопытство, но чем это вызвано? Ведь вы журналист? Так чем же?" — О, умела, умела быть свойской, приветливой, тонкой. Или с правой ноги наконец встала. Или ночью еще не забытая радость посетила ее.

В этот вечер, второго числа, увидел, как спишь. Не вдохнуть, никак, голова дергается… раз, два (начинал я считать), десять — ну же!.. Вздохнула, с всхрапом, а теперь выдоха нет. И опять вдоха. "Видишь?.." — "Ложись. Я послежу". — "Вот так всю ночь. До пяти… потом легче немножко. Я боюсь, что она задохнется".

Утром кто-то позвонил в дверь. Отпер и отшатнулся: незнакомая бабушка с двумя мальчуганами в школьной форме, с ранцами да цветами. "Мы к вам…" И уж понял, понял. Вошли, встали. На том самом месте, где сказала ты мне год назад в сентябре, шестого числа: "А меня кладут в Педиатрический".

" Вот, зашли узнать, как у вас дела. Цветочков Лерочке принесли…" — "И учебники… Лере", — покопавшись в ранце, протянул мальчик. "Ну, чего же вы плачете? — засовестила меня румяная бабушка. — Будьте же мужчиной". "Ах, какой я мужчина… — рукой лишь махнул. И в чем это теперь — быть? В том, чтобы принести тебе, ученица моя, эти книжки? Или на могилку их потом положить? Или сухо глядеть на обыкновенное счастье? Так глядеть, как

вот эти два одноклассника — удивленно, непонимающе? В чем, скажи, многомудрая бабушка? — У меня к вам просьба: у кого-то осталась общая фотография, весной их снимали, узнайте, пожалуйста, мы бы очень хотели такую. Большое спасибо Нине Афанасьевне!" — "Передам. И вы своим тоже. Ну, ребятки, пошли, проведали и хорошо, а то опоздаем в школу. Я бы, знаете, не пошла, да я член родительского комитета".

А мы никогда уж не будем. В Парагвайской академии наук легче нам стать членами, нежели в этом.

Выходя, услышал телефонный звонок. И взорвался в трубке радостный голос: "Саша!.. вы меня слышите? Только что говорила с Бурлаем, — и торжественным маршем, чеканя шаг, прошли строем слова: — Лекарство у него в руках! Сегодня же высылает. Лишь бы помогло. Но я верю, все равно верю!"

Верить, Анна Львовна, всегда лучше, чем не верить. Потому-то в мире столько религий. Каждый верующий всегда вдвоем — со своим богом. Кем бы тот ни был, даже деревяшкой. Никого нет ближе, потому что он — это ты. Только ты делаешь вид, будто это не ты. А кто же так подладится к тебе, как не ты сам? Ты, обряженный в своего истукана. А вы, гражданин атеист, всегда один, как сатана — и в постели, и на собрании, и в вытрезвителе. И об этом тоже сказал Митрофанушка: "Из дома убежал мальчик в количестве одного человека". Мальчик-то убежал, а куда ты, атеист, убежишь от себя?

Лекарство, наверно, уже летело, значит, нужно поговорить с Никаноровной. "Не знаю… — поморщилась на ходу. — Как мы можем на это пойти? Препарат новый, непроверенный. Кто возьмет на себя такую ответственность?" — "Но его уже применяют на Песочной". — "Это их дело, а мы…" — и ушла, унося свои голубичные глаза, подернутые морозцем.