Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

И едва лишь переступил порог от балкона, что-то стукнуло: внятно, странно. Будто кто-то вошел. "Что за черт?" Заглянул к вам в большую комнату. Никого. Да и кто может? Но подался на кухню. Никого. Свет горел — везде. "Будто смерть вошла", — пробежало ознобом. Дверь проверил. Все на месте — засов. И на крюк еще взял, как всегда это делали на ночь. Усмехнулся: "Как же, заложишься от нее". Что же это такое было? Года в два говорила с испугом, прислушиваясь: "То там сюмит? (кто там шумит?) — И себе отвечала: — Атобас". Автобус? Это он уже подъезжал к нам.

Подошел к тебе, присел на диван: не понравилось что-то мне. Руку взял, нашел пульс. Что такое? Тук, тук, тук… пропуск. Тук, тук, тук… пропуск. Опустил руку. Упала. Пальцы, чуть согнувшись, свободно легли. Что же это? Сердце? И опять взял руку: тук, тук… тук, тук… такой страшный пропуск. Прошел в маленькую комнату, прикрыл дверь, тихо в трубку: "Анна Львовна, что-то сердце у Лерочки… как-то странно. С перебоями". — "Может, от укола? Спит?" — "Да. И дышит плохо. Ну, я пойду". — "Звоните". Сел, руку взял. Тук, тук… тук, тук… Чаще пропуски. Тамару? Нет, не буду, жалко будить. И отметилось (и подумалось: странно, что отметил) — из подмышки, как в котельной в жару, на живот холодной острой иголкой упала капелька пота. Вторая. Тук, тук… тук, тук… Ох, как дышит!.. Нет, так еще не было.

— Лерочка… доченька… — передвинул подушку, приподнял. Доченька!.. — "Худо, худо! Тамару? Это от того, понтапона, вот и давай снотворное". — Доченька, тебе плохо? Тамара…Доченька! Давай сядем.

И в последний раз приоткрылся, как мог, еле-еле, глазик, заволакиваемый, и не боль, не мука, что будят — мольба, предсмертная и безмолвная: ПАПА!.. ПАПА!.. ПОМОГИ!!!

— Доченька… Лерочка!! Ну, давай, давай сядем… — "Нет, нет, это что-то… хрипит… боже мой". — Тамара… Тамара!..

Да?…что? — села.

Что-то плохо… дышит…

Я держал тебя, но все хуже, хуже — быстро, сразу. И валилась, обмякнув.

— Поставим!.. — вскрикнула. — Лерочка?.. До-оченька!..

Подняли. И упали на мамины руки твои острые плечи, и ручонки повисли.

— Положим!.. кислород!.. помоги… держи… Лерочка? Лерочка?! Надо ротик открыть!.. Диван к свету… на середину…

Торопливой рукой Тамары надписано над аршинными буквами: "Окт. 66. Леркино объявление:

ХОДО

НЕТ

НА ДЕВА

Н"

Передвинул. Стал искать… там, во рту… что мешало.

Дави!.. дави же!.. — и сама рукой к кислородной подушке.

Пульс… — бросил подушку, взял ручонку, падающую. — Нет… кажется… — наклонился ухом к груди.

Бьется?

Да… и нет… нет…

Но дышит…

Раз… другой… Встали. Молча. Над тобой. Поглядели: вот оно, то, чего жаждали. И не помню, сколько стояли, но знаю, что пошел я звонить.

"Анна Львовна, Лерочка умерла… умирает". — "Так умерла или умирает?" — так она и осталась во мне эта странная, спокойно логичная фраза. "Кажется, умерла". Вернулся, упал на колени, ухом — к груди. И словно услышал: тук… тук…тук. Все. Поднялся. Машинально взглянул на часы.

Двадцать два часа десять минут. Двадцать третьего сентября. И вот это число, эти стрелки, их положение, до сих пор помню, чувствую каждый день, дважды в день, утром и вечером. "Надо… этим звонить", — набрал номер. И мгновенно примчались. Тот же врач. Что укол делал — час назад. Наклонился. Положил руку на лоб, приоткрыл веко.

— М-да… все… — разогнулся.

— Умерла? — оба.

— Да.

Но ведь… еще теплая…

Это не скоро… часа два.

Мы остались одни. И, как прежде, тебя обцеловывая, раньше всех всегда чувствовала страшный подземный огонь смерти — так сейчас, наклонясь и припав губами, сказала твоя мама: "Остывает… эта…" Да, то чужое, что жгло, убивало — холодело быстрее тебя, твоего, еще твоего тела. И опять — сразу же — неизбежно вставала череда наших дел: "Надо мыть ванну". Чтоб тебя. И звонить. Анне Львовне. А она по собственной воле — Горлову, а он — твоей бабушке (только-только вошла, вернувшись от нас). И еще, наверно, кому-то. И пошло, заскрипело, поехало, расходясь кругами все шире, шире. От тебя, в Лету брошенной.

Мыл я ванну. Чтоб в последний раз тебя искупать. Нет, обмыть. Мыл я ванну, и текло соленое, мешаясь со щелоком. Если были счастливейшие минуты (после утренних, когда просыпалась) — это те, что во время купания. Эх, да что там — те ли, эти ли — разве мало их было. Я всегда один тебя нес. А теперь и вдвоем трудно было Мы обмыли тебя. Мы одели тебя. В нашей маленькой, в вашей спаленной комнате, стол расставил целых шесть ног, раскинутый вдлинь. Бело застланный. Жестко застланный. С плоской чистой подушечкой — твоею младенческой. Нарядили тебя в лучшее платье, выходное, бирюзовое, газовое. В то, которое так просила весной, на май, принести в больницу. Руки сложили. Как прелестны они и сейчас — эти пальчики. Даже темные синяки их не портят. Мы головку твою положили по-новому: набок, чтоб о н а не видна была тем, что придут. Ну, она — что убила тебя. И ушло это сразу — твой изувеченный лик. Все ушло, и вернулось родное, любимое личико. И ушастое, и губастое, и глазастое, но — твое.