Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Но молчала ты. Ни радости, ни удивления. Только стылая мука. От того, что вернули оттуда, где единственно и была для тебя жизнь. Врач вошел. И за ним мотопехота.

В вестибюле утоптал чемодан, и, когда подошел к боксу, уж носилки разлеглись на полу, и мама надевала на тебя кофточку. Обвились ручонки вокруг шеи. Положила. Укутала. Отпечаталось, как застыли на миг все. Надолбами. А ты… на земле. Насмотрелись на всякое скоропомощники, но лицо твое и на их навидавшихся отразилось: бережно взяли, тронулись. "Осторожно, Вася… двери, двери там подержите!.." Пять шагов по вольному воздуху. Под вечерним ослепшим небом. Тронулись. Эх, худая телега попалась, трясучая, и возница неопытная — на асфальте и то подбирала все кочки.

— Молодая она у нас, я скажу, — санитар потянулся к глазку: — Нинка, черт, аккуратнее! Что ты… не дрова везешь.

Ветер, дождь, тьма — хорошо! Въехали, встали. "Я возьму… — протянул к тебе руки и — Тамаре: — Ты лифт. Спасибо вам, спасибо!.." — кивал санитарам, которые, молча понурясь, не торопились уехать, глядели на нас. В лифте так развернулся, чтоб была ты спиной к зеркалу. Мать без слов озабоченно распахнула дверь. Вот и дома мы, Лерочка, дома. И, ополоснув руки (все же!) кинулась мама укладывать, раздевать. А моя — прощаться. Первый раз после лета увидала тебя. Но — характер — ничего на ее лице от твоего не отразилось.

И пошла наша первая домашняя ночь. И, должно быть, поэтому тоже спал. Вприсядку, урывками. Караулил. И осталось мне болью укорной такое: среди ночи, откинув с груди одеяло, рвешь с себя ослабевшими пальцами тугую пижаму. Душно — ведь телом дышала больше, чем… Распахнул балконную дверь — полилось, полегчало. И уже не ложился. Утром подозвала меня, начала водить на ладони:

П-о-ч-е-м-у з-е-р-к…

— Зеркало, доченька? Замазано? Протекло с потолка, а я не успел вымыть.

Подняла к нему глазик. Ничего не сказала: чист он был — простыня простыней. А Тамара ходила по квартире и накалялась: "Грязь!.. Неужели нельзя было убрать?" — "Я убирал". — "А это?.. А это?.. " — остервенело мыла, терла,

скребла. Горько стало, обидно, но молчал, понимая: так всегда у нее прорывалось отчаяние — ухватиться с ненавистью за что-то хозяйственное. Вот на днях рассказала: "Ты и не знаешь, сколько я там головой билась". Ну, так это, если не видит никто. И, когда поутихло немножко, подошла, ткнулась в плечо, заплакала:

— Прости меня, папочка… Иду-у, доченька!.. — на стук в стену, отделявшую кухню от вашей спаленки. Теперь только так говорим. — Саша, Лерочка хочет в большую комнату. — Взглянула: можно ли? Что ж, зеркал там нет, стекла книжных шкафчиков в стороне. — Ну, вот здесь доченьке будет хорошо. Окно откроем. Что? Напиши. Шкафчик? Да, шкафчик твой.

Не сердись. Открыть? Сейчас, сейчас.

Пошла, стиснув зубы. И взглянули они на тебя со всех полок — книжки, куклы, учебники, счетные палочки, обезьянки, рыжий лис, три цыпленка на жердочке, пушистых, раскрывших красные клювики. Так глядели вы друг на друга. Безучастно они, горько-горько, прощально ты. "Что, доченька? Закрыть? Закрой, папочка".

Наверно, впервые в тот день, 22 сентября, а потом все больнее чувствовал, а, почувствовав, понял: через все он проходит, человек, должен пройти. Пока сам не провалится. На сегодня ему уготовано это. И пройдет. Если ж нет меж стеснившихся скал ни тропки, ни лаза — на четвереньках, ползком, но пройдет. Только надо стерпеть. Вот когда хорошо, не замечаешь — несет. И уже проходя через что-то, знал, что завтра пройдем сквозь другое, а спустя день — через третье. Знал: не станет тебя, и на этом не кончится. Надо гроб. Документы. Место. Могилу. Везти. Зарывать. Возвращаться. А потом… а потом было пусто и голо. Как на белом листе. На котором все равно нарисуется что-то.

Мы стояли на кухне, и вдруг… звук какой-то, знакомый до дрожи и дикий — ножонки по полу… Тамара метнулась и в дверях:

— Лера!!! - (у окна, возле кресла… стояла). — Лерочка! — подхватила. — Что ты, доченька?! Больно? Саша, скорей!..

По дивану металась. Анальгин… вода, шприц для питья. Подал, выдернул шнур, перенес телефон в спальню, чтоб не слышала (не забыл это сделать), позвонил в неотложку. Как же больно тебе, если силы нашлись встать, пройти, не упасть. Что же делать? Тянем, тянем, и вот, начинается. "Звоните в детскую поликлинику, — сказали из неотложки. — Мы только вечером. Туда, туда. — И оттуда ответили: — Хорошо, ждите. Я сейчас же доложу врачу. Ах, вот, мне подсказывают: уже знают. Нам звонили из вашей больницы. У нас все будет наготове". Сообщили, побеспокоились. Или так положено?