Альберто Моравиа - Римлянка

— Неважно.

Я снова взялась за шитье и начала петь уже для Мино. Как все девушки на свете, я заучивала песни, и мой «репертуар» был довольно обширен, ибо у меня прекрасная память и я помню даже те песни, которые слышала в детстве. Я пела песню за песней и, кончив одну, сразу же заводила другую. Сперва я пела тихо, потом, увлекшись, стала петь громко, вкладывая в пение все чувство, на которое была способна. Песня сменяла песню, одна была непохожа на другую, и я, не допев одной, уже думала о следующей. Мино внимательно слушал меня, лицо его было спокойно, и я радовалась, что отвлекаю его от грустных мыслей. И тут я вспомнила, как однажды в детстве я потеряла свою любимую игрушку и долго плакала, мама, желая успокоить меня, присела ко мне на кроватку и начала петь те песни, которые знала. Пела она плохо, фальшиво, и все-таки я сперва успокоилась и слушала ее вот так же, как Мино слушал меня. Но немного погодя мысль о потерянной игрушке снова вернулась ко мне и отравила то сладкое состояние забытья, в котором я находилась под влиянием маминого пения, так что в конце концов я не выдержала и опять разревелась, а мама, потеряв терпение, погасила свет и ушла, оставив меня плакать в темной комнате, сколько мне вздумается. Я знала, что, когда пройдет обманчивое чувство облегчения, вызванное моим пением, к Мино снова вернутся его муки и рядом с моими легкомысленными и чувствительными песенками они покажутся ему вдвойне невыносимыми; и я не ошиблась. Я пела почти целый час, потом он резко оборвал меня:

— Хватит… надоели мне твои песни.

Он повернулся ко мне спиной и поджал ноги, будто собирался спать.

Я предвидела такой исход и ничуть не обиделась. Впрочем, отныне я уже не ждала ничего, кроме неприятностей, и удивилась бы, если бы все пошло хорошо. Я поднялась и уложила в ящик заштопанные вещи. Потом молча разделась и, откинув одеяло, легла в постель рядом с Мино. Так мы долго лежали, повернувшись друг к другу спиной, и молчали. Я знала, что Мино не спит и думает все о том же, и это сознание, а главное, острое ощущение моего бессилия вызывали целый вихрь беспокойных и отчаянных мыслей. Лежа на боку и продолжая размышлять, я взглянула в угол комнаты. Там стоял один из двух чемоданов, которые Мино принес с собой из дома вдовы Медолаги; старый чемодан из желтой кожи был весь оклеен разноцветными ярлыками гостиниц. Среди этих ярлыков выделялся один, прямоугольный, на нем было изображено голубое море, большая красная скала и ниже написано: Капри. В полумраке комнаты среди тусклых и темных вещей это голубое пятно как бы светилось и казалось мне уже не пятном, а окошком, сквозь которое я видела берег далекого моря. Меня вдруг охватила тоска но веселому морю, в живой воде которого каждый предмет, даже самый безобразный и бесформенный, очищается, шлифуется, округляется, уменьшается в размере, становится красивым и чистым. Я всегда любила море, даже такое знакомое и кишащее людьми, как в Остии; при виде моря меня всегда охватывает чувство свободы, море услаждает не столько мой взор, сколько мой слух своей волшебной и бесконечной музыкой волн. Я думала о море, и мне ужасно хотелось окунуться в его прозрачные воды, которые очищают не только тело, но и душу, наполняют ее радостью и легкостью. Если удастся увезти Мино к морю, то, пожалуй, эта безграничность, это вечное движение и этот вечный шум сделают то, чего я не сумела добиться своей любовью. Внезапно я спросила:

— Ты бывал на Капри?

Не поворачиваясь ко мне, он ответил:

— Да.

— Там красиво?

— Да… очень красиво.

— Послушай, — сказала я, повернувшись К нему и обняв его за шею, — почему бы нам не поехать на Капри… или в какое-нибудь другое место на море?.. Здесь, в Риме, ты будешь все время думать о неприятных вещах… а если ты переменишь обстановку и уедешь, я уверена, ты на все будешь смотреть совсем иначе… ты бы увидел много такого, чего сейчас просто не замечаешь… думаю, что это принесло бы тебе большую пользу.

Он ничего не ответил, казалось, он обдумывал мои слова. Потом сказал:

— Мне нет нужды ехать на море… я бы мог и здесь, как ты говоришь, смотреть на вещи совсем иначе… для этого нужно, чтобы я, как ты советуешь, смирился с тем, что я сделал… и тогда действительно я смог бы наслаждаться небом, землей, тобой, всем остальным… ты думаешь, я не понимаю, что мир прекрасен?

— Ну тогда, — сказала я тревожно, — смирись… что тебе стоит?

Он рассмеялся.

— Надо было так думать и прежде… как ты… смириться с самого начала… нищие, которые греются на солнышке, сидя на церковной паперти, смирились с самого начала… а мне уже поздно.