Альберто Моравиа - Римлянка

Эти размышления настолько успокоили меня, что после минутной тревоги и малодушного уныния я снова почувствовала себя, как всегда, спокойно и уверенно. Тот самый молодой врач из дежурной аптеки, к которому давным-давно потащила меня мама, чтобы выяснить, переспала я с Джино или нет, теперь принимал пациентов в кабинете недалеко от молочной. Я решила пойти к нему. Время приема еще не наступило, в прихожей пациентов не было; врач хорошо знал меня и встретил радушно. Закрыв за собой дверь, я тут же твердо заявила:

— Доктор, я почти уверена, что забеременела.

Он рассмеялся, потому что знал, чем я занимаюсь, и спросил:

— Ты огорчена?

— Ничуть не огорчена, наоборот, рада.

— Посмотрим.

Задав несколько вопросов насчет моего недомогания, он велел мне лечь на клеенчатую кушетку, осмотрел меня, а потом весело сказал:

— На сей раз попалась.

Я была рада, что его слова, подтвердившие мои подозрения, не вызвали во мне ни тени досады, я выслушала их со спокойной душой и сказала:

— Я так и знала… а пришла только для того, чтобы лишний раз удостовериться.

— Тогда можешь не сомневаться.

Он радостно потирал руки, словно сам был отцом ребенка, и переминался с ноги на ногу, весело и сочувственно глядя на меня. Но меня мучило одно сомнение, и я хотела его разрешить.

— А какой срок?

— Да около двух месяцев… чуть меньше, чуть больше… а зачем тебе?.. Хочешь знать, кто отец?

— Я уже и так знаю, — ответила я, направляясь к выходу.

— Если тебе что-либо понадобится, пожалуйста, приходи, — сказал он, открывая дверь, — а когда настанет время… ручаюсь тебе, родишь превосходного малыша.

Как и полицейский комиссар, он питал ко мне симпатию. Но в отличие от комиссара он мне нравился. Это был, как я уже говорила раньше, красивый молодой человек, смуглый, здоровый, сильный, с черными усиками, блестящими глазами, белыми зубами, резвый и веселый, как охотничий пес. Я часто ходила к нему на осмотр, по крайней мере раз в полмесяца, и два или три раза из благодарности, так как он не желал брать с меня денег, отдавалась ему на этой самой клеенчатой кушетке, на которой он только что осматривал меня. Но он был тактичен и никогда, разве что в шутливой и дружеской форме, не настаивал на этом. Он давал мне разные советы; думаю, что по-своему он даже был немного влюблен в меня.

Я сказала доктору, что знаю, кто отец моего ребенка. На самом же деле в тот момент я скорее интуитивно чувствовала это, а точно не знала. Но когда я шла по улице, роясь в памяти и считая дни, мое предчувствие превратилось в уверенность. Я вспомнила, что именно около двух месяцев назад я испытала одновременно чувство ужаса и наслаждения, и это исторгло из моей груди протяжный жалобный крик, крик агонии и экстаза, раздавшийся в темной спальне, и я пришла к заключению, что отцом ребенка мог быть только Сонцоньо. Конечно, страшно было сознавать, что я зачала ребенка от Сонцоньо, от этого беспощадного и жестокого убийцы, и особенно страшно, что ребенок может стать похожим на отца и унаследовать его характер. С другой стороны, я должна была признать, что Сонцоньо имеет право на это отцовство. Сонцоньо был единственным из всех близких мне мужчин, которому удалось по-настоящему овладеть мною, затронуть самую сокровенную и темную сторону моей плоти, не вызывая при этом никакого отклика в моем сердце. И тот факт, что я, испытывая ужас и страх перед ним, отдалась ему помимо своей воли, не опровергал, а, наоборот, подтверждал всю силу и сложность его власти надо мною. Ни Джино, ни Астарита, ни даже Мино, к которому я питала совершенно особое чувство, не пробудили во мне ощущения столь естественной, хотя и ненавистной мне, власти. Все это казалось мне странным и в то же время жутким; но так уж устроена жизнь: чувства — это единственное, что бесполезно отрицать, их ни отвергнешь, ни проанализируешь до конца. В заключение я пришла к выводу, что для любви нужны одни мужчины, а для зачатия детей — другие, и если верно то, что отец моего ребенка — Сонцоньо, то не менее верно и другое: я ненавидела его, избегала, а любила лишь одного Мино.

Я медленно поднялась по лестнице, думая о той жизни, которую отныне носила в своем чреве. Войдя в переднюю, я услышала разговор, доносящийся из большой комнаты. Я заглянула туда и, к своему удивлению, увидела Мино, он сидел за столом и спокойно беседовал с мамой, которая собиралась шить. В самом центре комнаты горела лампа, положение которой можно было изменить с помощью противовеса, а бóльшая часть мастерской была погружена в темноту.