Филип Рот - Заговор против Америки

По словам моего отца, жестокий триумф антидемократического милитаризма следовало ожидать повсеместно, истребление российских евреев, включая наших оставшихся на Украине родственников по материнской линии, было предрешено, а Элвину — все как с гуся вода. Собственных страданий ему хватило для того, чтобы перестать волноваться из-за чужих.

Элвина я обнаружил на пустыре: коленом здоровой ноги он упирался в землю, в руке у него были игральные кости, а на земле рядышком, придавленная кирпичом, лежала приличная пачка мелких купюр. Выставив ногу с протезом прямо перед собой, он походил на русского танцора, исполняющего безумную славянскую пляску.

Его обступили еще шестеро игроков: трое еще «упирались», перебирая оставшиеся у них бумажки, двое, уже проигравшись, просто глазели (я смутно опознал их как прежних одноклассников Элвина, но сейчас им всем было за двадцать), а шестым — тощим, но жилистым длинноногим парнем с явно хулиганскими повадками — оказался Шуши Маргулис; самый отъявленный, на взгляд моего отца, из той шпаны, что крутилась когда-то на бензоколонке, он сейчас играл с моим кузеном «на одну руку». Шуши мы, мальчики моего возраста, называли королем «одноруких бандитов», потому что королем «одноруких бандитов» был его дядя-рэкетир из Филадельфии — королем «одноруких бандитов» и всех прочих преступных промыслов в этом большом городе, — а еще потому что он сам на долгие часы зависал возле игральных автоматов в окрестных магазинах, дергая за ручки, неистово тряся и осыпая страшными проклятьями очередную машину, пока на табло не зажигались слова «Игра окончена» или владелец заведения не вышвыривал его на улицу. Еще Шуши был большим шутником: он потешал публику, засовывая зажженные спички в большой почтовый ящик через дорогу от школы, на пари поедая живьем богомолов или выскакивая на дорогу из закусочной остановить транспорт с поднятой рукой и отчаянно, непоправимо хромая, хотя обе ноги были у него, разумеется, совершенно здоровыми. Сейчас Шуши уже разменял тридцатник, но жил по-прежнему вдвоем с матерью-швеей на маленькой мансарде на Уэйнрайт-стрит, рядом с синагогой. Именно этой швее, более известной в округе как «бедняжка миссис Маргулис», моя мать отдала брюки Элвина, чтобы та вшила в них молнии. «Бедняжкой» ее звали не только потому, что, будучи вдовой, она работала по нищенским расценкам на портного, специализирующегося на вечерних платьях, но и потому, что ее бойкий сынок никогда нигде не работал, разве что был на подхвате у букмекера, держащего нелегальную контору в бильярдной на Лайонс-авеню, прямо за углом от дома, где жили Маргулисы, если пройти мимо католического приюта для сирот.

Приют находился на огороженной территории католического монастыря Св. Петра — каким-то образом затесавшегося в нашу специфическую округу. Сам собор — с высокой колокольней и куполом, увенчанным крестом, величественно вырастающими в опутанном проводами небе, — был самым высоким зданием на целую милю вокруг: от Лайонс-авеню до госпиталя «Бейт Исраэль», в котором я родился и в восьмидневном возрасте подвергся в тамощнем святилище обрезанию подобно любому другому мальчику из наших мест. По обе стороны от колокольни красовались два купола поменьше, но я никогда не разглядывал их, потому что с ярких слов знал — там высечены в камне лики христианских святых, а высокие и узкие стекла храмовых окон расписаны сценами из истории, которая меня не интересует. Возле собора стояло небольшое приютское здание, как почти всё в этом чуждом мире за чугунной оградой, выстроенное в последние десятилетия девятнадцатого века — то есть лет за…дцать до того, как на западном склоне Виквахика появились первые из наших домов, сразу же став фронтиром ньюаркского еврейства. За собором располагалась школа, в которой учились сироты (человек сто) и немногочисленные дети из католических семей. Школой и приютом заведовали монашки, причем монашки, приехавшие в США из Германии. Еврейская детвора, даже из религиозно терпимых семей, сталкивалась с ними — в их пугающем, чуть ли не ведьмовском обличье — крайне редко; наш фамильный анекдот гласил, что мой старший брат, еще будучи маленьким мальчиком, увидел пару монахинь на Ченселлор-авеню и взволнованно шепнул матери: «Гляди, немашки ! ».

На исходе летнего дня порой можно было увидеть приютских сирот — белые мальчики и девочки от шести до четырнадцати, они сидели рядком на земле возле пожарной лестницы. Нигде в другом месте они мне не запомнились — по меньшей мере, группой, — и уж понятно, в отличие от нас, они никогда не носились по улицам. Встреча с ними напугала бы меня не меньше, чем внезапное столкновение с монашками, — во-первых, потому что они были сиротами, а во-вторых, потому что их называли подкидышами и попрошайками одновременно.