Филип Рот - Заговор против Америки

Выжималка, дырки в полу, мертвецы — призраки умерших следили за мной, и осуждали, и проклинали, пока меня рвало в раковину — в ту самую раковину, в которой мы с матерью отстирывали одежду Элвина, — а еще сюда через порой оставляемую открытой заднюю дверь проникали уличные коты и орали на тебя из самых темных углов, а еще сюда доносился мучительный кашель нашего соседа с первого этажа, мистера Вишнева, — кашель, звучащий в подвале так, словно мистера Вишнева режут двуручной пилой. Вишнев, как и мой отец, работал страховым агентом в «Метрополитен лайф», но уже год как ушел на пенсию, — у него был рак горла, — и теперь он целыми днями сидел дома, слушая радиосериалы, если, конечно, не спал или если его не бил кашель. С благословения начальства, его жена вышла на службу вместо него, став первой женщиной-страховым агентом в истории Ньюарка, — и теперь работала ничуть не меньше моего отца, которому и за покупками-то выходить удавалось только после ужина, — а то субботу, то воскресенье приходилось проводить за индивидуальной обработкой перспективных клиентов, — так что только во время уик-энда ему порой удавалось выкроить на отдых часок-другой. Прежде чем моя мать сама пошла на работу в «Хан», она пару раз в день наведывалась к мистеру Вишневу узнать, все ли в порядке, а когда миссис Вишнев звонила сообщить, что не успеет домой к ужину, который сама же и должна была приготовить, мать стряпала побольше всегдашнего — и мы с Сэнди, прежде чем нам самим разрешали сесть за стол, должны были отнести на первый этаж две тарелки горячего (причем непременно на подносе) — одну для мистера Вишнева, а другую для их единственного сына Селдона. Селдон отворял нам дверь, мы через прихожую проносили наши подносы на кухню, стараясь не расплескать ни капли, а мистер Вишнев уже дожидался нас там, заправив бумажную салфетку за ворот пижамного верха, но выглядел он при этом так, что его хотелось покормить с ложечки, потому что сам он есть наверняка не сможет. «Ну что, парни, как дела?» — спрашивал он тем, что у него осталось от голоса. «А что, Фили, как насчет того, чтобы пошутить? Хорошая шутка была бы мне в самый раз», — добавлял он, но без горечи, без ожесточения, а только демонстрируя ненавязчивую вежливость человека, неизвестно почему на этом свете зажившегося. Селдон, должно быть, рассказал отцу, что в школе я вечно смешу одноклассников, и вот он, поддразнивая, просил меня показать ему свое искусство, хотя сам его вид лишал меня дара речи. Поскольку я понимал, что этот человек умирает — и более того, что вот-вот умрет, — меня хватало лишь на то, чтобы поглядеть в его сторону, сознательно игнорируя внешние признаки телесной немощи, обрекающей его на скорое воссоединение с другими призраками, обитающими в подвале. Иногда, если у мистера Вишнева кончалось какое-нибудь лекарство, Селдон поднимался ко мне на второй этаж и спрашивал, не схожу ли я с ним в аптеку, а поскольку я знал от родителей, что отец Селдона «на свете не жилец», и поскольку сам Селдон вел себя так, словно он об этом не догадывается, — я, естественно, не мог ему отказать, хотя мальчики, столь откровенно набивающиеся тебе в друзья, как Селдон, мне никогда не нравились. На Селдоне лежала печать одиночества, незаслуженно горького и мучительно преодолеваемого при помощи вечно приклеенной к лицу улыбочки; он был из тех худеньких, бледных и хорошеньких мальчиков, что потешают ровесников тем, как они бросают мяч — бросают точь-в-точь как девчонки, — но был он и самым сообразительным учеником во всем классе, а по части арифметики — и вовсе светилом школьного масштаба. Как это ни странно, на уроках физкультуры выяснилось, что он лучше всех лазает по канату, — один из наших учителей сопоставил умение Селдона скоординировано перебирать руками и ногами с его же непревзойденным мастерством в обращении с числами. Еще он был нашим чемпионом по шахматам (играть его научил отец), поэтому, отправляясь с ним в аптеку, я знал, что по возвращении мне не отвертеться от поединка за клетчатой доской в затемненной гостиной квартиры Вишневых — затемненной и потому, что они экономили электричество, и потому, что в последнее время держали шторы вечно опущенными, чтобы соседи не видели, как шаг за шагом Селдон становится сиротой. Ничуть не смущенный моим стойким нежеланием обучаться премудростям древней игры, Одинокий Селдон (как прозвал его Эрл Аксман, внезапное — буквально за ночь — помешательство матери которого оказалось семейной катастрофой совершенно другого порядка) раз за разом показывал мне, как ходят фигуры и зачем ими вообще ходить, а в это время из-за дверей спальни доносился кашель его отца — столь частый и резкий, что казалось, будто у Селдона не один отец, а четыре, пять, а то и все шесть — и все они будут кашлять, пока не умрут.