Филип Рот - Заговор против Америки

Я был потрясен — и не только резким понижением социального статуса моего отца, не только грузовичком на подъездной дорожке и заляпанными грязью сапогами на ногах у человека, ранее отправлявшегося на службу в лакированных туфлях и в костюме с галстуком, не только вновь приобретенной отцом привычкой пропускать стаканчик и в одиночестве плотно обедать в десять утра, — но и своим братом, стремительной и совершенно непредвиденной метаморфозой, происшедшей и с ним.

Сэнди больше ни на кого не злился и не бросался. Не хмыкал. Вообще перестал вести себя вызывающе. Как будто его тоже (как меня) хорошенько шарахнули по голове, но вместо частичной утраты памяти, как в случае со мною, это словно бы воскресило того тихого и послушного подростка, который ищет удовлетворения не в преждевременных и двусмысленных триумфах на политическом поприще, а в сильной, можно даже сказать, бурной внутренней жизни, протекающей практически круглосуточно, что, на мой взгляд, и возвысило Сэнди с самого начала над большинством сверстников. Может быть, превращение объяснялось тем, что его стремление к первенству (равно как и дух противоречия) просто-напросто исчерпалось; а может, у него никогда и не было необходимого истинному лидеру всепоглощающего эгоизма, — и он испытывал тайное облегчение из-за того, что покинул подмостки ранней славы. Или, не исключено, на самом деле он с самого начала не верил в те ценности, которые столь яростно проповедовал. Или, пока я лежал в больнице, потеряв столько крови, что это представляло опасность для жизни, отец наконец сумел найти в разговоре со старшим сыном верный тон — и это сработало. Или — могло быть и такое — после спровоцированного моим бегством семейного кризиса Сэнди решил притвориться прежним, маскируя свои подлинные мысли и намерения до тех пор, пока… кто его знает, на что он надеялся или мог надеяться… Так или иначе, шоковая терапия сработала, вернув моего блудного брата в лоно семьи.

И моя мать, вслед за отцом, оставила службу. Скопить ей на счете в монреальском банке удалось немного — но и этого немногого должно было хватить на переезд в Канаду и первые дни в эмиграции, если бы нам пришлось не просто покинуть США, а бежать из страны.

С работы в универмаге она ушла столь же стремительно, как оставил насиженное местечко в компании «Метрополитен», в которой он прослужил двенадцать лет, отец, — лишь бы воспротивиться правительственным планам принудительного перевода по службе в Кентукки и постыдному разгулу антисемитизма, признаки которого он, единомышленник Уинчелла, безошибочно распознал в программе «Гомстед-42». Мать вновь чуть ли не круглосуточно хлопотала по дому, вновь поджидала нас с горячим ланчем в большую перемену, а в летние каникулы собиралась пристально проследить за тем, чтобы мы с Сэнди, маясь бездельем, опять не натворили каких-нибудь глупостей.

Отец преобразился, брат стал таким, как раньше, мать занялась своими прямыми обязанностями, на голову мне наложили черной шелковой нитью восемнадцать швов, мое величайшее сокровище безвозвратно исчезло, — и все это произошло со сказочной стремительностью, буквально по щучьему веленью. Семья утратила социальный статус и воссоединилась заново в считанные дни; нас не выселили, мы не отправились в эмиграцию, мы окопались на Саммит-авеню, откуда всего через три месяца — на протяжении которых бесконечно ненавистный мне Селдон продолжал рассказывать всем и каждому, как он спас меня, истекающего кровью и почему-то в его одежде, от неминуемой гибели, — должны были съехать Вишневы. С первого сентября Селдону предстояло стать единственным еврейским ребенком в Данвилле, штат Кентукки, куда принудительно перевели по службе его мать.

Мой «лунатизм» непременно стал бы еще большим поводом для унизительных пересудов по всей округе, не выгони с позором производители крема для рук «Джергенс» Уолтера Уинчелла всего через несколько часов после той воскресной передачи, которая и заставила меня пуститься в ночные бега. Изгнание Уинчелла из эфира стало шоком для всех — и, разумеется, сам Уинчелл постарался, чтобы этот шок — в общенациональном масштабе — не прошел чересчур легко и слишком быстро. Его — лучшего на протяжении десяти лет радиообозревателя Америки — девятичасовую воскресную передачу на следующей неделе заменили трансляцией концерта танцевальной музыки из какого-то шикарного клуба в одной из манхеттенских гостиниц. Джергенсы предъявили ему два обвинения: во-первых, человек, произносящий такие слова перед более чем двадцатипятимиллионной аудиторией, устраивает пожар в переполненном театральном зале, а во-вторых, только закоренелый демагог, спекулирующий на самых низменных инстинктах толпы, может, на их взгляд, подвергнуть столь неслыханным оскорблениям действующего президента страны.