Елизавета Александрова-Зорина - Бунтовщица

За водой отправили Варю, а когда она вернулась, по радио объявили воздушную тревогу.

«В наш дом никогда не упадёт бомба!»

— Я принесла воду.

На месте старинных картин на стенах остались лишь ровные прямоугольники не выцветших обоев, пустые рамы были сложены на полу. Пахло едой. Художник сидел за мольбертом, но в руках вместо кисти у него была тарелка каши.

— Садись обедать, мы тебя не дождались, — сказала Варе лежащая на кровати женщина. — Только не ешь сразу много.

Девочка бросилась к заваленному свёртками столу и, хватая всё подряд, запихивала в рот кашу, сухари, неварёную крупу.

— Варя, Варя, не ешь сразу много!

«Неужели кончилась война?! Неужели кончилась война?!»

Женщина вдруг заплакала. Она перестала плакать, когда началась Блокада. Не плакала, когда сын выковыривал из щелей паркета хлебные крошки и ел их. Когда он пропал, и когда из комнаты соседей разнёсся по квартире странный сладковатый запах, и когда нечего было хоронить, и когда уже не из-за чего было плакать, и не было ради чего жить. И когда выживала — тоже не плакала, не плакала, не плакала.

«Неужели кончилась война?!»

А теперь плакала, и когда Варю вырвало.

«Как жалко, совсем ничего не осталось в животе!»

Ночью огонь в печке погас, в комнате стало холодно. Варя спрятала голову под одеяло и теснее прижалась к женщине. А та не могла остановить слёзы, которые маленькими колючими льдинками застывали на лице.

Через неделю она начала вставать, растапливала печь, грела воду, чтобы купать Варю.

«Ласковая, как мама».

Обледенелая кухня была заставлена вёдрами, бидонами, кастрюлями с невской водой. Художник распилил почти всю мебель.

На календаре был март — первый месяц весны, а в ленинградских домах продолжалась холодная, безжалостная зима.

«Если доживём до лета, то будем целыми днями лежать на солнышке и греться. Мамочка, хоть бы дожили!»

Художник распилил мольберт и положил доски в общую кучу дров.

— Здесь, здесь война! А ты бежишь! — женщина вдруг сорвалась на крик. — Тебе страшно! Там стреляют! Там не едят детей, там дети не едят опилки!

Варя бросилась к ней и уткнулась в живот.

— Я очень боюсь, что ты не вернёшься, — плакала женщина.

«Бедная мама. Тёплая и добрая».

Художник уходил на фронт. С аккуратно подстриженной, без пятен краски, бородой, в военной форме, словно гость, слонялся по комнате.

— Мой папа тоже на фронте. Передай ему, что я живая, — дёргала за рукав Варя. — Я умею писать только своё имя, ты передай ему это, а остальное расскажи сам.

Девочка протянула листок бумаги, на котором неровными буквами было выведено ВАРЯ.

«Когда папа вернётся, я буду жить с ним или останусь здесь? Или мы будем жить вместе? Вместе легче выжить».

Муж с женой тихо простились, она в последний раз прижалась щекой к его колючей щеке и ушла в комнату, чтобы не видеть, как он уходит.

— Варя, проводи меня, — попросил художник.

Когда девочка зашла в комнату за шапкой, женщина взяла двумя руками её озябшую ладошку.

— Варя, ты вернёшься?

«Она никогда не звала меня по имени!»

— Вернусь.

Женщина порывисто прижала к холодным губам её ручку и отошла к окну. Выключенный приёмник молчал, только с наледи, нависшей над растопленной печкой, капало. С шипением падающие на «буржуйку» капли отсчитывали время.

Снег хрустел под ногами, искрился миллионом отражавшихся солнц. Варя и художник шли по набережной.

«Скорей бы он увидел папу и сказал, что я живая».

— В маленькой комнате за дверью спрятаны три картины. Когда будет трудно, отнеси их по этому адресу, — он протянул Варе сложенный листок, который она спрятала в рукавичку. — Спросишь у кого-нибудь, подскажут.

«Пусть его сытно кормят, чтобы хорошо воевал».

— Только не уходи, не бросай её.

— Я не уйду.

Он неуклюже обнял девочку.

Варя долго смотрела ему вслед, пока он не превратился в чёрную точку.

«А люди у проруби отсюда такие крошечные. Можно спрятать их в рукавичку и погреть».

Какая-то женщина, поднимаясь с Невы, опустилась на гранитные ступени, да так и осталась сидеть. Её обходили, расплёскивая воду из вёдер. А кто-то взял в свободную руку её ведро.

«А к вечеру она станет ледяной горкой».

Взвыли сирены.

«Скорее домой! Там мама и там не бомбят».

Но подбежавшая к Варе девушка с повязкой на руке, схватив, потащила её в бомбоубежище.

— Мне надо домой, к маме!

В бомбоубежище спускались те, кого воздушная тревога застала на улице. Из дома, привыкнув к бомбёжкам, не уходили.