Елизавета Александрова-Зорина - Бунтовщица

Увидев фермера, офицер вскинул ружьё и выстрелил не целясь.

Послышался звон стекла.

— Дети на кухне окно разбили, — вернулась хозяйка.

Догорали свечи, в стеклянном кувшине бился мотылёк.

— Бандитских фильмов насмотрелись, — отмахнулся худощавый, теребя блокнот. — Ну кто будет собак спускать? Это же уголовщина.

Словно светлячки, замерцали мобильные. Освещая дорогу, гости засобирались домой.

— А всё-таки завтра съездим к фермеру, — вставая из-за стола, сказал толстяк.

— Занёс это в список добрых дел? — хихикнула хозяйка.

Женщины убирали тарелки, бросая объедки трущимся о ноги кошкам.

— Вы местных не знаете, — покачал головой хозяин. — А мы за десять лет насмотрелись! За кило картошки в драку лезут, а если пьяные — ни за что прибьют.

Не сговариваясь, все обернулись на реку. На том берегу костёр давно погас, и вагончик растворился в густой темноте.

На календаре была осень, но лето цеплялось за сентябрь, как назойливая подруга. Город пустел, уезжали дачники, оставляя заколоченные дома и детский смех, закатившийся в щели между досками.

Пастухи стали не нужны, и фермер прогнал их.

Москвичи пустили шапку по кругу, а толстяк долго мялся, подбирая слова, потом, сунув Коле аккуратно перевязанную пачку, низко поклонился.

«Злой город», — уезжая, шептали таджики.

А следующим летом вернулись. В городе шло строительство, и старожилы дивились на то, как штукатурят церковь чернявые азиаты. Среди них были и Коля с Зафаром. Мальчишка месил раствор, подносил инструменты, Света мела тротуар. «Дома ещё хуже», — разводили руками таджики.

А в вагончике на другом берегу поселились новые пастухи. В поле дымился костёр, гнал стадо к реке чумазый мальчишка. От дождей вагончик прохудился, и пастухи накрыли его брезентом, украденным на стройке.

«Злой город» — было написано на нём.

Старость Елисей Кузьмич встретил в той же квартире, в которой родился. Но вдруг оказался со старухой-женой в другой стране. Он ругал власть, страдал подагрой и каждый день ходил в сквер играть в шахматы.

Дворовая ребятня, звавшая его «Кощей Кузьмич», клянчила деньги и конфеты. Старик сыпал гостинцы в чумазые ладошки и вспоминал внуков, звонивших только по праздникам.

Вместо приветствий в сквере расспрашивали о здоровье. Это молодые сходятся по интересам, стариков объединяют болезни. За шахматами проходил день за днём, год за годом. Случалось, одним игроком становилось меньше.

— Все там будем, — вздыхали тогда.

А потом приходили другие, коротать старость за шахматной доской.

— Можно сыграть? — присел на скамейку парень в кожаной куртке. И, расставляя фигуры, вздохнул: — Пенсии у вас копеечные.

Вокруг закивали, а Елисей Кузьмич, вспомнив о счетах за квартиру, поморщился.

Повалив вскоре короля на доску, парень подмигнул:

— А можно и заработать.

Старики переглянулись.

На площади собралась толпа. Стеснённые оцеплением, митингующие выстроились в каре, только вместо знамён были подняты транспаранты. Вокруг сновали репортёры.

— Новенький, — парень в кожаной куртке подвёл Елисея Кузьмича к тучной женщине с лицом, как червивое яблоко.

— Тогда марш в строй! — расплылась она в улыбке.

Кузьмич замешкался, озираясь на мордатых омоновцев.

— Не бойся дед, — похлопал его по спине парень.

Ему дали плакат «Свободу Сидельскому!» и поставили в первый ряд. Рядом старик в засаленном тренировочном костюме грозил кулаком в сторону правительственного дома, требуя освободить Сидельского.

«Знал, видать», — подумал Елисей Кузьмич, потирая ноющую спину.

После митинга женщина с яблочным лицом сунула ему в карман деньги.

Жена болела, дворовые дети клянчили мелочь, копился долг за квартиру. И Елисей Кузьмич зачастил на митинги. Антифашистские выступления сменялись националистическими, правительственные — оппозиционными.

— Тёмный мы народ! — поучал он склонившуюся над штопкой жену. — Демократии у нас нет! Нет свободы слова, и попираются права человека!

Жена качала головой, а прохудившиеся водопроводные трубы освистывали его.

Со временем Елисей Кузьмич научился держать транспарант, давать интервью, а однажды кричал в рупор, называя президента вором. За это ему дали «премиальные», а яблочная женщина плеснула коньяка.

Ночью старик не мог уснуть. Он прислушивался к шуму за окном и боялся собственной тени. Но в эту ночь за ним не пришли. Не пришли и в следующую. Однако брать в руки громкоговоритель он с тех пор отказывался.