Елизавета Александрова-Зорина - Бунтовщица

«Тепло… Тепло… Тепло…»

— Ну-ка, вставай! Какое письмо? Уходи домой, — женщина растерянно согнулась над лежащим ребёнком.

«Как тепло! Мамочка, как мне тепло. И во рту ещё сладко от сахара…»

Художник на мгновенье оторвался от работы и рассеянно посмотрел на девочку:

— Отогреется, пойдёт домой. Напои лучше чаем.

«Добрые. Такие добрые. А соседка выгнала из дома, когда мама совсем заснула. Ей было жалко кипятка. Пусть они оставят меня у себя. Мамочка, пусть они оставят меня!»

Варя проснулась на кровати, укрытая одеялами. На буржуйке, шипя обледенелыми боками, грелся чайник.

«Сейчас меня выгонят. Здесь тепло. Не хочу на улицу».

Варя снова закрыла глаза, но сидящая в кресле женщина заметила, что она проснулась.

— Отогрелась? Покажи письмо, почтальон.

«Они не покормят меня. У меня нет для них хорошего письма».

Женщина села на кровать рядом с девочкой.

— Я дам тебе немножко еды, а потом ты пойдёшь домой.

«Добрая… Оставь меня здесь…»

— Девочка, иди-ка сюда на минутку, — вдруг позвал из-за мольберта художник. — Вытяни руки. Представь, что держишь на ладонях голубя.

«Баночки с жёлтой и белой краской похожи на яичницу. А малиновая — на малиновое варенье. А зелёная краска — на листья. Мама плакала, когда я съела фиалки, которые стояли на окне. И листья, и цветочки — всё съела. Маме было меня жалко, и фиалок, наверно, тоже жалко было…»

— А у меня есть хлебные карточки, — сказала вдруг Варя.

«Добрые, оставьте меня у себя!»

— И я могу позировать. Меня обстригли из-за вшей, — она сняла шапочку и показала короткие, как у мальчишки, волосы. — Вы можете с меня и мальчиков рисовать.

«Оставьте!»

— Мы не можем тебя оставить, — ответила женщина. — Иди домой.

Варя кинулась на кровать и забралась под одеяло:

— Я не уйду, не уйду, не уйду!

«Злые! Выгоняют на улицу. Все теперь злые…»

— Пусть остаётся, — махнул рукой художник. — Видишь, ей некуда идти.

— Нет у неё карточек! Врёт, как с письмом. Пусть уходит!

«Добрый! Он добрый, а она злая».

— На кого ты стала похожа, — прошептал он. — Так нельзя.

— Пусть уходит! Не хочу видеть детей!

— У меня есть карточки, — Варя достала карточки, которые взяла у почтальона. — Вот, смотрите, есть!

«Оставьте! Оставьте! Оставьте!»

Женщина принесла в кружке кипяток, а затем вытащила из комода кусочек хлеба. Тяжело опустившись в кресло, смотрела, как девочка, обжигаясь, пьёт воду.

— Сразу не глотай, разжёвывай.

Варя сунула пустую, ещё тёплую кружку под свитерок, забралась с головой под одеяло и тут же уснула. Ей снилось, что мама держит тёплую руку на её ввалившемся, постоянно мёрзнущем животике.

«Мамочка… Мамочка… Тёплая и добрая…»

Горбатый мост перекинулся через извилистую речушку, берег которой был усыпан жёлтым бисером болотных цветов. Босоногий мальчик пускал деревянные корабли. Прорываясь сквозь тучи, солнце ложилось бликами на ютившееся у озера селение. Дети бежали через поле, пуская в небо воздушного змея.

Варя попробовала лизнуть куст сирени.

— Девочка, не трогай картины! — вошла в комнату женщина.

Варя жила здесь уже неделю, но она никогда не звала её по имени.

«Когда же она покормит меня? Всё время хочется есть…»

Женщина подкинула в печку распиленные ножки стула. Варя помогала, подбирая с пола стружку, отдавала ей. Одну стружку, самую вкусную, сунула за щёку.

«Как хочется есть!»

— Есть хочется… — тихо сказала она.

«Она не кормит меня. Ест мою порцию».

Вошёл художник. Огонь в «буржуйке» заметался от принесённого из коридора холодного ветра.

«Он добрый. Он сейчас покормит меня. Как хочется есть».

Женщина разгладила руками скатерть, расставила тарелки, разрезала ножом буханку. А Варя, забравшись на высокий стул, завороженно смотрела на липкий, водянистый хлеб, мысленно взвешивала каждый кусок, прикидывая, поровну ли. Сняв с ножа прилипшую хлебную слизь, женщина тайком положила её в рот.

«Я маленькая, а они большие. А кусочки одинаковые. У меня ещё спрятан сухарик, но я его оставлю».

Женщина достала кастрюльку с варёной картофельной кожурой и тоже разложила по тарелкам, затем подсушила на печке хлеб.

«Мама всегда ела без меня. Я никогда не видела, как она ела. Интересно, мама тоже делила поровну?»

— Ешь медленнее, — сказала женщина. — Запивай водой.

— Я знаю.

Варя ела руками, тщательно облизывая пальцы. Как страшно ей было оставить хоть крошку. Она совсем стала похожа на маленькую старушку: кожа на лице натянулась, будто её не хватало, рот ввалился. А ей было пять лет. Пять лет и четыре месяца и двадцать один день. А счёт шёл не на дни, а на часы, на минуты. На оставшиеся до конца мгновения, которые отсчитывал метроном в такт ещё бьющимся сердцам.