Ицхокас Мерас - Рассказы из сборника Опрокинутый мир

Тут Морта замолкла, голову опустила.

Не могла сосредоточиться на беседе с Богоматерью, а попусту сыпать слова молитвы не хотела. И слабость какая-то охватила ее, голова закружилась — так уже не в первый раз.

Может, и прав мальчик.

Как же не прав?

Уж сколько месяцев она капли молока во рту не держала, мяса или шкварочки какой и не пробовала, хлеба себе жалела, только картошка да какое-нибудь пустое варево, без заправки, страхом поперченное, слезою посоленное.

Может, и прав, да нельзя ему того знать.

Нельзя, нельзя!

Как бы ни хотелось, а не сказать, не признаться. Лучше уж кому угодно, хоть карателям, только не Стяпукасу. Не простит… До гробовой доски… Ненавистью зальет сердце и ум. И что тогда делать?

Успокоить надо мальчика, успокоить.

Она перекрестилась, обернулась к Стяпукасу и произнесла — еще без обмана, но уж почти:

— Иди, глянь, как у козы вымя набухло. По две кринки каждый день надаиваю. «Не голодаешь ли…» Мне же почтальон те твои червонцы привозит. И яиц женщины приносят, масла, сыра, сальца кусочек. Я ведь и пряду, и тку!

Тут она покривила душой. Прясть пряла, но ткать — ничего не соткала за эти месяцы, и женщины недовольно ворчали, не дождавшись обещанного.

Стоило ей только присесть к кроснам, так и начинал стенать-молить тот, что под станком, под полом прятался:

— Перестань, Морта! Сжалься! Каждое твое движение — мне как пуля в голову…

Морта поднималась со своего места, и нет как нет полотна, и не оставалось уже мяса для самой хоть попробовать, потому что такого крупного мужчину, пусть он и заточен под полом, ведь надо накормить, а как поест, и напоить. Ему эти две кринки молока в день — всего ничего, опрокинет и одним духом высосет до последней капли, еще и пенку с глиняных стенок слижет — и как не было.

А кому пожалуешься?

Стяпукасу? Упаси, Господь!

Только Пресвятой Деве да чаду ее, на кресте распятому, — никому больше.

— Ты благословенная среди женщин и благословен плод чрева твоего Иисус… — снова перекрестившись, продолжала молитву Морта.

Но тут другая мысль, недобрая, объяла ее: а что, если он не на побывку, а насовсем пришел, домой возвратился, полгода пометавшись на стороне? Как тогда выкрутишься? Тогда конец, хоть иди и своими руками себя распни…

— Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас грешных ныне… — про себя голосила Морта, рыдая без слез, сухими немигающими глазами вперяясь в лик Марии Остробрамской. — Хочу, чтоб мальчик дома остался! Ой, как хочу! Ведь мой он, мой, как из лона бесплодного моего… Что делать, Пресвятая Дева? Молись за нас грешных ныне и в наш смертный час… Иисусе! Иисусе! Иисусе! Вот я, слуга господня, да будет мне по слову твоему! Святая Мария-заступница…

Вдруг что-то стукнуло, словно в пол ударило, задребезжало.

Морта обернулась к Стяпукасу, а тот на нее посмотрел.

— Не он ли там вертится, услышал ведь голос Стяпукаса, — думала Морта.

— Не под полом ли кто стучится… Хоть бы только… Только бы не Миколюкас… — думал Стяпукас.

Тут оба увидели Мурзе — не в силах справиться со своей щенячьей радостью, она самозабвенно била хвостом по полу.

Вот она подскочила кверху, поднялась на задние лапки — служить, хвостом стук об пол и снова его кверху, дышит часто, а потом волчком вокруг себя, схватила обглоданную кость, что притащила в зубах, и — под ноги Стяпукасу, а потом снова — вверх-вниз хвостом по полу с громким лаем.

Усмехнулся Стяпукас, положил на стол узелок, с которым пришел, стал развязывать. Развязал, разгладил льняную холстину, а там — краюха хлеба, баночка масла, хвостик колбасы, кусочек окорока и впридачу обглоданное ребрышко.

Увидел, что Морта поднимается после молитвы, сказал:

— Может, закинь в суп это мясцо?

— Давай…

— А это тебе, — Стяпукас сунул ребрышко Мурзе.

Та схватила гостинчик, забилась под стол и самозабвенно вгрызлась в кость.

Тут снова кто-то стукнул и вроде бы закряхтел, и Мурзе, бросив кость, оскалила зубы, зарычала, кидаясь к кроснам и отскакивая обратно. Морта, побледнев, с криком погнала ее прочь:

— Сдурела, что ли? Или уже взбесилась?

И ногой притопнула и добавила:

— Чтоб мигом мне утихла!

И утихла Мурзе, вернулась к своей косточке, но все погрызет-погрызет — и зарычит, оскалившись, на кросна, и снова погрызет — и зарычит.

И Стяпукас то ли спросил, то ли так сказал:

— Прячешь или нет? Ведь прячешь кого-то…

Припертая к стенке в конце концов, не зная, как защититься и что соврать, Морта сказала: