Дмитрий Вересов - Третья тетрадь

Но прозвучавшее слово «чернокнижник» и еще одно соображение заставили Данилу догнать его и пойти рядом. Какое-то время он шел молча, украдкой рассматривая мужика. Интересно, сколько ему лет? За полтинник, наверное. Но в сумерках он вполне мог сойти и за старика, привидевшегося испуганной Аполлинарии.

– Скажи, а недели две назад здесь ничего такого не происходило?

– Чего? – вскинулся истопник, но сквозь раздражение Дах всетаки успел уловить и некое любопытство.

– Я не мент, и я заплачу, – поспешил он полезть в карман, посвоему истолковав это любопытство. – Вот те крест, не мент! – И Данила широко перекрестился на скрытый в порыве снега церковный крест – может, он не за деньги, а за веру тут работает.

– Вижу, что не легавый. Но не было тут ничего. Точно говорю тебе – ничего не было.

– Но, может, слышал, говорил кто-нибудь?

– А в чем, собственно говоря, дело? – совершенно другим тоном поинтересовался мужик.

– Понимаешь, девочка моя сюда забрела, и кто-то ее напугал, сильно напугал, – как всегда сказал почти правду Дах.

– Дочка?

– Возлюбленная.

– А при чем здесь Александр Васильевич? – подозрительно прищурился истопник.

Но Данила ничего не успел ответить, поскольку из скрытой метелью будочки к мужику бросилось штук пять или шесть шавок всех мастей.

– Сейчас, сейчас, душеньки! – «Местный» стал вытаскивать из всех карманов огрызки саек и плюшек, видимо приносимых в храм бабками. – Ах, вы, мои умницы! – приговаривал он, лаская каждую и совершенно перестав обращать внимание на Данилу. – Идите, идите отсюда, – наконец, снизошел он до обращения на «вы».

– Ухожу, ухожу. Но все-таки скажите, почему же «чернокнижник»?

Истопник на секунду задумался, словно не зная, раскрывать Даху тайну или нет, затем пожал плечами:

– Все они нехристи были тогда, писатели эти, сам Белинский, говорят, Бога по-матерну ругал. А, впрочем, все своим чередом происходит, – добавил он зачем-то и стал надевать на шавок поводки, аккуратно висевшие на стенке будочки.

На мгновение его голос показался Даху знакомым, то есть не то чтобы совсем знакомым, но все же где-то когда-то слышанным.

Что за странные аберрации стали происходить с ним в этой истории? То примерещившийся гвардейский прапорщик, то знакомый голос, то кладбищенский рабочий, знающий Белинского и Дружинина. Да и при чем тут Аполлинария, в конце-то концов?

Таинственность расползалась, захватывая все новые области, но мозаика фактов, ощущений и догадок никак не складывалась в ясную картину. Все плавало в туманах, при которых с середины Николаевского моста не видно ни того, ни другого берега, и все чаще казалось Даниле, что добиться правды можно только чем-то жизненным, реальным, до боли касающимся себя самого.

А еще через несколько дней он, перерыв с десяток книг, обнаружил в дешевом, еще совковом издании следующий абзац: «19 января Дружинин умер. Скромные похороны, на которых присутствовали Некрасов, Тургенев и другие литераторы, состоялись на петербургском Смоленском кладбище, ворота которого были видны из той холостяцкой квартиры, где писатель любил устраивать свои литературные вечера».

Вот, оказывается, что было раньше в том месте на Княгининской, где он первого марта нашел Апу.

Лето в противоположность прошлому с самого начала выдалось сухим и горячим. Дыхание спирало от чада горящих торфяников, и ветер, казалось, не переставал ни на минуту. Маша лежала среди сосудов со льдом и все равно задыхалась, зато Аполлинария словно обезумела.

Она, как искра, вспыхивала от любого слова, жеста и горела таким огнем, что он, сам зажегший это женское пламя, терялся и пасовал. И, как звери во время лесного пожара бегут к озеру, он пытался убежать от нее в работу – но тщетно. Каждый час независимого творчества приходилось окупать потом вакханалией страсти. Уже не думал он ни об умирающей Маше, ни о том, что даст в следующий номер «Времени», ни о том, что происходит в России.

А город, как и Аполлинария, кипел. Ходили слухи о крестьянских бунтах, о волнении в Польше, о студенческих беспорядках в Москве, а как-то утром, выходя из склада, Аполлинария с торжеством развернула всунутый в дверь листочек. Она быстро пробежала его глазами.

– О, да! Да… – Губы ее пунцовели от недавних поцелуев, и голос был хрипл. И страшным пророчеством прозвучали читаемые ею слова, в которые она будто вкладывала какой-то тайный, свой смысл. – «Мы издадим один крик: „В топоры!“ – и тогда, кто будет не с нами, тот будет против, кто против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами…» О, всеми способами… – прошептала она, и лицо ее исказила болезненная сладострастная гримаса.