Дмитрий Вересов - Третья тетрадь

Решено было, что «Время» будет выходить каждый месяц книжками от двадцати пяти до тридцати листов большого формата.

Восьмого сентября объявление с программой нового журнала появилось почти во всех газетах, а в январе вышел и сам журнал.

Праздновали почему-то у другого Аполлона – Григорьева, на Знаменской [92]. Полуседой красавец, похожий на опального боярина, при первом знакомстве не понравился Достоевскому – может быть, в первую очередь оттого, что сам он на его фоне выглядел совсем неавантажно. Лицо без бороды какое-то круглое, даже глупое, а усы делают его похожим на унтера. Хорошо еще, не на каторжника, как говорит Маша. Надо бы бороду отрастить, право слово.

Но, узнав критика поближе, он проникся к нему самыми теплыми чувствами. Вот и сегодня снова вспыхнувшая было неприязнь из-за слишком своеобразных манер через полчаса исчезла, особенно после того, как Григорьев сел за рояль, а потом взял и гитару. Тяжелые, но одновременно тонкие, почти женские руки, порхали неуловимо.

И сквозь удаль ныл тоскливый разгул погибшего счастья. А гибкий красивый голос выводил со слезой:

Опять много говорили о будущем, но пронзительная мелодия не отпускала, и приходилось с горечью сознавать, что будущее возможно только общественное, а на личном стоит тяжелый неподъемный крест. Эх, Маша, Маша…

Уже уходя, Достоевский крепко пожал Григорьеву руку:

– Будете с нами?

– Во «Времени»? – усмехнулся тот.

– Да, во «Времени».

– С удовольствием бы, но человек я в настоящее время ненужный. Мне места для деятельности нет, потому что дух времени слишком враждебен к таким людям, как я. Я ведь не человек – я веяние. Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка… Так-то, Федор Михайлович. По глазам вижу, не из-за «Времени» ко мне подошли, а из-за тоски, что и вас грызет неустанно. Я уж вас не стану спрашивать, что за горе у вас и почему. Ничего, перемелется – мука будет. А насчет тоски, так это лучше не ко мне – к Якову Петровичу. Ни сына, ни жены.

– Как? – Достоевский был потрясен. Замученный литературными делами, болезнью Маши и собственной тоской, он совершенно не вникал в то, что происходило рядом. Или Яков Петрович умел, в отличие от него, держаться?

– А вот так. В прошлом январе, как раз после первого «Пассажа», мальчонка умер, ну а летом и… Да что там говорить. Зашли бы по-приятельски. Он ведь от Елены Андреевны съехал, теперь на Ваське, в казенной квартире от Университета квартирует.

Разумеется, он нашел Апу стоявшей у шестьдесят первого дома по Мойке в толпе вышедших покурить студентов. Дом, высокий и в меру украшенный стройным членением ризалитов [93], был бы очень красив, если бы не смотрелся в ворота дворца Разумовского [94], изящная гармония строения Валлен-Деламота неизбежно делала буржуазные красоты пошловатыми. Появление Апы именно здесь уже нисколько не удивило Даха – его теперь, скорее, удивило бы обратное – если бы она стояла, например, у самого моста.

– Я позвонил, – начал Данила вместо приветствия, жадно вглядываясь в раскрасневшееся от холода лицо. – Сегодня можете подойти к восьми. Вы не спали сегодня? – Под крыжовенными глазами лежали легкие тени.

– Да, наш режиссер устроил ночную репетицию, и работы было ужас как много.

– А я думал, вам снились дурные сны, Аполлинария. Ну, например, что вы ищете неизвестно чего, кстати, прямо в этом самом доме? – Он махнул рукой на дом Руадзе.

Девушка внимательно осмотрела дом и поджала губы. По ее лицу Данила не смог понять, как она отреагирует на его слова.

– Неужели этот дом так-таки ничего и не говорит вашему сердцу? Ведь тот, у которого вы ждали меня в прошлый раз, сказал вам так много? – впрямую спросил он.

Девушка пожала плечами.

– Я же просила вас, Даниил, и даже согласилась на Полину. Но и только.

– Извините, но уж очень случай подходящий.

– Послушайте, я вам типа очень благодарна за помощь, и с вами прикольно и все такое, но впутывать меня во все эти ваши странности и загадки не надо.

– Ну да, загадки гадки, но они ведь и у вас есть, а? Знаете, а вам не кажется, что мы похожи на двух охотников, выслеживающих…

– Ну уж я-то, кажется, похожа как бы на дичь.

«Ах, если бы только так», – вздохнул про себя Дах, и сквозь бесконечный шум дневной городской набережной прозвенело для него стеклянное яблоко.