Аллен Курцвейл - Шкатулка воспоминаний

Из-за праздников работа в поместье приостановилась. Этому не смог помешать даже счетовод. Клод удачно избавился от обязанностей и теперь шагал по хрустящему весеннему снегу, направляясь домой. (Каждый шаг напоминал ему о мешке майцены и свитке «З».) Во время шума и гама ярмарочной недели Клод нередко представлял себе, что он – хозяин поместья, а аббат – его не слишком полезный слуга. Господин стал рабом, раб – господином, по крайней мере в развитом воображении мальчика.

Клод старался не придавать значения торжествам – как языческим, так и христианским. Он не обратил внимания на смеющихся гуляк, что собрались у огромного креста (один из братьев Голэ украсил крест горными цветами), – Клод пошел дальше. Он приблизился к своему дому за секунду до того, как солнце опустилось за кроны высоких деревьев и небо приобрело оттенок голубого, недоступный ни одному колористу. Клод весь подобрался и тихонько просунул палец в щель, чтобы неслышно открыть дверь. В доме было очень тихо, чего он не ожидал. Сестры спали в маминой кровати, обнявшись, будто дремлющие любовники. В комнате пахло вином, поэтому Клод решил, что они пили. Он расстроился, не застав мать дома. Ему очень хотелось поговорить с ней. Но начиналась весна, снега таяли, и, значит, мадам Пейдж отправилась на поиски кореньев. Об этом говорило и то, что полка, на которой лежали корзина для кореньев и секатор, пустовала, а луна на небе прибывала. При нарастающей луне собранные коренья становились мягкими и нежными. (И наоборот – мадам Пэйдж собирала урожай наземной зелени через четыре дня после полнолуния, когда в листьях не так много масла и они лучше сохнут.) От сестер же Клод ничего не мог узнать.

Слишком много мест пришлось бы проверять: дубовый лес возле турнейской реки, поле позади фермы братьев Голэ, пастбище, каменоломня, где деревенская детвора (и аббат) искала акульи зубы, окаменелых змей и другую живность, превратившуюся в ископаемые.

Клод решил спросить о матери в «Рыжем псе». Несколько гуляк, исполняющих танец меча – один из упомянутых выше языческих ритуалов, – загородили вход в таверну. Трое уже как следует набравшихся мужиков били в швейцарские барабаны и звенели колокольчиками на ногах, подобно шутам. Они молотили друг друга деревянными мечами, в то время как другая группка мужчин, топая изо всех сил, исполняла еще один горячий танец. Топтуны остерегались фехтовальщиков, фехтовальщики – топтунов, а Клод из соображений безопасности решил поостеречься и тех, и других.

Он вошел в таверну. На двери Гастон повесил объявление, что вино продается по цене лакричной воды, а лакричная вода – по цене вина. Гусиная печенка и фаршированный заяц стоят столько же, сколько соленый горох. Но лимит роскошных блюд был в скором времени исчерпан, и теперь в ассортименте таверны остались только дорогой соленый горох, лакричная вода по завышенной цене и праздничный хлеб, испеченный Жаном Роша – тем самым Роша, что мял мешки с майценой и которому хирург отрезал ухо неправильной формы.

Гастон завернулся в медвежью шкуру, давая всем видом понять, что почитает святого Власия. Как человек, знающий толк в церемониях и празднованиях, хозяин таверны постоянно отпускал скабрезные шуточки, подчеркивая их значимость громкими зловонными залпами. Настолько вежливо, насколько могло позволить его состояние, он спросил Клода о делах в поместье. Но мальчик решил, что тайны графа должны оставаться тайнами. Выслушав несколько избитых шуточек и зловонных кишечных выстрелов, причиной которых было пиво, Клод узнал, что его мать отправилась на новое пастбище возле каменоломни. Он вышел из «Рыжего пса», в то время как в таверне уже вовсю говорили о колдовских отварах мадам Пейдж и незаконных торговых авантюрах аббата.

Залитое лунным светом небо освещало всю округу, и поэтому Клод мог не включать фонарь. Он встретил мать на южном склоне каменоломни. Она согнулась над растением, называемым «кошачьей лапкой», которое прекрасно помогало от легкого расстройства желудка. Они обнялись.

– Надолго ты останешься? – спросила она.

– Нет, только на эту ночь и на следующую. Я должен возвращаться к работе по росписи эмали.

– И как работа? – Мадам Пейдж вновь повернулась к растениям, жестом показав Клоду, чтобы он ей помог. Он нагнулся и привычным движением выдернул «кошачью лапку», не повредив нежных усиков.

– Аббат говорит, я очень хорошо справляюсь с ней. – Клод передал матери корень длиной в фут. – Он сказал, что я «смог встретиться с огнем печи лицом к лицу и охладить его пыл».