Мария Кондратова - Сигнальные пути

Все прошедшие годы я упорно держалась одного веса – веса сушеной селедки, как называл его Руслан, проводя пальцем по моим выступающим костяшкам, словно наша страсть навсегда заморозила меня в том ломком и хрупком пятнадцатилетнем облике, в котором я когда-то встретила тебя.

Несколько раз Русик принимался меня откармливать, приговаривая о необходимом количестве жира в организме женщины, о том, что я доведу себя до бесплодия и чахотки, если не наберу хотя бы пять-шесть килограммов, но корм был не в коня. Я с удовольствием лопала жареное мясо и ложкой ела базарные сливки с клубникой. Но оставалась все той же тощей козой. Или даже коровой из любимой бабушкиной присказки: «Худая корова все равно не газель». А тут неожиданно брюки и блузки сделались мне тесны, я чувствовала, что полнею, наливаюсь соками.

Даже мама, вынырнув на мгновенье из темных вязких омутов болезни, заметила перемену и спросила с требовательной надеждой: «Ты беременна?»

Но я не была беременна, я просто двигалась, мыслила, существовала, как будто наша любовь была не самой жизнью, как я все это время думала, а чем-то внешним – прекрасным, важным, удивительным, но подменившим собой настоящую жизнь, ее медовые соты и пчелиные жала.

Сороковины Пальмы совпали с папиным днем рождения. Летом мы с мамой ездили на папину могилу дважды. В июне, на годовщину смерти, и в августе, в день рождения. Когда я вернулась с собачьего кладбища, мама попросила меня достать со шкафа старые фотоальбомы.

– Хочу посмотреть на Санечку, забывать стала.

На черно-белых любительских снимках вечно молодые родители подбрасывали и обнимали хохочущую девочку в кудряшках. В парке крутилась еще не снесенная карусель «Ромашка», в кинотеатре «Коммунист» показывали кино, а не торговали мебелью, на пляже у озера стояла будка, в которой наливали воду с сиропом из разноцветных стеклянных конусов. А в киосках летом торговали дешевым и невкусным фруктовым мороженым, в котором только и было радости, что холодное… Мама медленно переворачивала страницы, сохранившие прежнюю жизнь. Я смотрела на нее и думала, что все мы живем на кладбище, где каждый человек – могила. Где-то в маминых морщинах и потухшем взгляде была похоронена озорная юная женщина, что смеялась и кружила меня над водой, а где-то во мне была похоронена та девочка, что надеялась и любила, и мы должны быть бережнее друг к другу хотя бы ради этих общих и дорогих мертвецов.

Чернобрывцы, что мы сажали у папиного памятника в июне, уже отцвели, но уже начинали наливаться бутоны астр. Мы повыдергивали завявшие цветы. Я подумала, что в следующем году надо будет посадить анютины глазки – папа говорил, что они похожи на пропеллеры.

Словно прочитав мои мысли, мама спросила:

– Помнишь папины самолетики?

Как я могла не помнить…

Закончив прибираться, мы пошли назад через лес. На мамином лице не было обычных теней. В первый раз за эти годы я подумала, не перебарщиваю ли я со своей заботой? В те годы, что я училась в университете, мама хоть и с трудом, но поддерживала наше хозяйство, вела дом, приглядывала за курами, выбиралась в город, встречалась с людьми, но после того, как я, вернувшись, взяла на себя большую часть ее трудов, она постепенно замкнулась в полурастительном существовании перед телевизором. И даже во двор теперь выходила неохотно. Я терпеливо несла эту ношу. Но кто сказал, что это было единственным возможным решением? Может быть, именно потому, что я фактически удочерила и Пальму, и собственную мать, Бог или там Природа и не давали мне настоящих детей, решив, что больше мне уже не потянуть. Нельзя сказать, что мы с Русланом не старались. Дай бог каждому так стараться… Мне захотелось исправить эту ошибку. Мне многое хотелось исправить и, может быть, даже сделать наконец капитальный ремонт. Сколько можно уже себя и за себя бояться?

Обновленное тело просило движения и простора. Я посадила маму в автобус, а сама пошла пешком. Сразу за хвойной лесопосадкой начинались поля подсолнечника. Я шагала по зеленой кромке, срывая синие звездочки цветков цикория и пуская лепестки по ветру, и млела от жаркого летнего дня и слаженного стрекотания кузнечиков. Солнечный жар стекал по лопаткам в низ позвоночника, рождая в теле сильное пружинящее тепло. Редкие машины не нарушали ощущения свободы и одиночества. Мимо прокатил велосипедист, мелькнула белая майка и стриженый затылок с влажными темными завитками, оглянулся, затормозил, окликнул удивленно: