Тимоти Финдли - Ложь

— Что случилось, Несс? — спросила она. — Тебе плохо?

— Нет, — ответила я. — Ты глянь вон туда.

Как раз в это время на лангустоловах, скрытых глубоко в тумане, загудели сирены, перепутанные чайки и вороны взметнулись над крышами гостиницы, словно восставшие из гроба, а постояльцы все, как один, высыпали на крыльцо и на дорожку, ведущую к пляжу. Некоторые были еще в халатах, некоторые вообще едва одеты, кое-кто с полотенцем в руках, а те, кто завтракал, выбежали на улицу с салфетками, тарелками овсянки, стаканами апельсинового сока, кусочками тостов — и все, даже дети, молчали, столпились на дощатой дорожке и молчали.

Приковыляло туда человек сто, меж тем как остальные, не сумевшие выбраться из комнат по причине возраста или наготы, распахнули окна и поверх лужаек устремили взгляд на океан.

— Что это? Что? — твердили все разом, нараспев, вполголоса, будто хор.

— Что это? Что? — шелестели голоса.

Поначалу никто не находил слов, как не нашла их и я, поверьте. Зрелище, представшее нашим глазам, казалось не то чьим-то кошмаром, не то шуткой, розыгрышем.

Однако дело обстояло вовсе не так. Это была реальность. Вне всякого сомнения. Я слишком долго смотрела на эту штуку, чтобы счесть ее сном.

Громада размером с остров надвигалась на нас из тумана.

Айсберг.

25. Что же это? Что? Откуда это инстинктивное движение — схватиться за камеру перед лицом чуда, смотреть через видоискатель в лицо бедствия? Откуда пальцы знают, как в потемках установить нужное фокусное расстояние, учесть все прочие факторы — скорость, освещенность, удаленность — и даже сделать поправку на туман? Что это? Что заставляет людей хвататься за карандаши, ручки и фотоаппараты, за кисти, тюбики с краской и уголь — чтобы запечатлеть изумление?

Единственные живые картины, созданные мною на профессиональном поприще (сознательно, и даже более чем!), это сады, где все подчинено задуманному проекту. Никакого произвола — картины порядка и умиротворения. А на моих фотографиях? На них — существующее. Но никаких случайностей, никаких переворотов в реальности. Никакой анархии.

А теперь вот на тебе! Точь-в-точь как некогда вокруг меня прямо из сада родительских жизней воздвиглась тюрьма, так сейчас прямо у меня на глазах из привычного, знакомого моря встал айсберг. Бессмысленный и пугающий, но бессмысленный лишь в силу нелепого и непостижимого присутствия там, где ему быть не положено и невозможно. С тем же успехом он мог обнаружиться в моей ванной.

И когда я пишу эти слова, айсберг по-прежнему там, в темноте. Он не исчезнет, сколько ни желай, сколько ни закрывай глаза и ни тверди, проснувшись: айсберг мне только приснился. Он вправду там. Сквозь оконную сетку я чувствую его дыхание — холод посреди нынешнего зноя. Своей громадой он, словно магнит, тянет гостиницу через все лужайки в океан. Да, он пугает, как пугала тюрьма, потому что не исчезнет, наперекор всем доводам рассудка.

Впрочем, похоже, таким образом реагирую одна я. Для всех остальных это — чудо, ошеломительное чудо. Доктор Мензис — ученый как-никак — и тот не знает, что с ним делать. Формой эта белая громада до странности напоминает вашингтонский Капитолий, что и побудило Артура Уилсона заметить: «Если б мы находились чуточку южнее, то вполне могли бы выглянуть в окно и сказать: смотрите, Вашингтон пересекает Делавэр…»

Человек пять засмеялись. И тотчас умолкли.

Сказать по правде, тут не до смеха. Во-первых, айсберг действительно огромен — куда больше любого Капитолия. Никто из нас в жизни не видел ничего подобного, хотя некоторым довелось близко познакомиться и с морем, и с айсбергами. Ведь среди нас была Сибил Метсли, а она находилась в 1912-м на борту «Титаника». И Сибил сказала:

— Он куда больше нашего.

После этих ее слов мы опять притихли. Дрожащий голос Сибил напомнил нам о том, что означало — быть на борту «Титаника», и целых три минуты все стояли словно в безмолвной молитве.

Поднялся бриз. Туман всерьез стал редеть.

Айсберг вырастал в размерах.

Я попробовала щелкнуть еще несколько кадров, но камеры висели на шее свинцовыми гирями. Не могу толком описать, что произошло дальше. Песок, обнажившийся после отлива, был холодный и твердый. И как раз в эту минуту вновь начался прилив. Все знают: одна-единственная волна — и море берет свое; в то утро эта волна была могучей, как взрыв.

Бум-м!

Один удар. Да-да. Бомба прямо под ногами.

26. Расходились мы поодиночке, по двое, семьями и, начисто сраженные увиденным, пляж покидали нехотя. Вдруг айсберг исчезнет, как только мы повернемся к нему спиной?