Сергей Кучеренко - Корень жизни - Таежные были

Юдаков знал, что первые километры по густым зарослям горного ключа будут тяжелыми, но быстро пройдя от домика двести метров по этому самому трудному, как он думал, участку, решил, что сумеет преодолеть за день все четырнадцать километров, и бросил рюкзак, вынув из него лишь фонарик. Это была его вторая роковая ошибка, если первой считать тот коварный ясень.

…Через несколько дней Игорь пройдет последним маршрутом Юдакова и расскажет: «Сначала между следами в снегу от костылей было почти полтора метра, и, судя по всему, он шел бойко, но эти промежутки сокращались слишком быстро. Уже через полкилометра он сел отдыхать, потом через четыреста метров, триста. На втором километре упал и лежал, отдыхая, еще через несколько сот метров снова упал, а лежал дольше…»

Каждый шаг Юдакову доставался с трудом, движения отдавались острой болью в бедре и пояснице, здоровая нога немела от усталости, а сломанная горела огнем.

К концу дня он добрался до большой развилки Быстрого, осилил лишь половину дороги к Полянам. Мучительно хотелось есть, пить, согреться. Но рюкзак остался лежать где-то в снегу.

С трудом переводя дыхание, Юдаков слышал свое сердце таким, каким раньше не ощущал. Оно билось уставшим от яростных метаний в клетке живым существом: «лаб-дапп… лаб-дапп… лаб-дапп…» Возникла мысль: почему это «лаб-дапп… лаб-дапп» лишь теперь о себе заявило, почему не замечалась боль в сердце раньше?

Сгущались сумерки, и опять лихорадочные раздумья: ночевать у костра или снова в дорогу?

Коротать длинные зимние ночи под открытым небом ему приходилось часто, и страшного в этом ничего не было. Выберешь удобное место, если не найдешь подходящей кедрины для нодьи или не окажется пилы, то наготовишь кучу сухих дров, свалишь ясенек, бархат-дерево или орех, устроишь лежанку где-нибудь под выворотнем и дремлешь. Конечно, в зимовье куда лучше, потому что там спишь, а здесь только дремлешь, подставляя огню то одну сторону, то другую. Но зато у костра за четырнадцать часов темноты так много успеешь передумать… А потом — в зимовье — особенно сладко спится…

Но Юдаков отверг костер — он не в силах был его развести, а тем более поддерживать огонь всю длинную, почти как вечность, холодную январскую ночь. К тому же нельзя было нерационально тратить последние силы истощенного организма попусту. И он, измученный голодом и болью, снова двинулся, выхватывая фонариком из темноты маленький круг под лыжей и костылями.

Ночь Юдаков шел в полусне, почти автоматически, преодолевая километр в лучшем случае за два часа. Отдыхал через пять — десять минут, падал еще чаще. Иногда ему не хотелось вставать, хотелось уснуть, но каждый раз усилием воли он гнал эти желания прочь. Приподнимался на четвереньках, опирался на костыли, выдвигал ногу чуточку вперед, переносил тяжесть тела на нее…

Небо было звездное и казалось ледяным, сопки и деревья застыли в настороженной неподвижности. Полудиск луны опустился за сопки. Во всем морозном покое были слышны лишь частое дыхание загнанного бедой одинокого человека, скрип снега да глухие удары сильного, но бесконечно уставшего сердца. К этим ударам, дыханию и скрипу, казалось, напряженно прислушивались деревья и сопки, потому что неимоверно трудно шел среди них давно и хорошо знакомый человек. Сильный, выносливый, смелый и умный. Скромный и во всем доброжелательный, любивший и эти деревья, и тайгу, и горы. Жизнь и работу.

…Угасли звезды, посерел, потом блекло порозовел восток, выкатил из-за гор холодный багровый диск солнца, ожили и засуетились дятлы, сойки, поползни. Засверкал чистый снег, изумрудными стали густые кроны кедров, зашевелились жесткие сухие листья на дубах под легкими струями разбуженного воздуха. Где-то далеко каркала ворона и рявкали изюбры, рядом уркала и цокала белка. А Юдаков ничего этого не видел и не слышал, потому что весь мир и все его ощущения сошлись на лыже, костылях и очередном клочке снежной толщи, который надо было брать приступом.

Когда солнце уверенно оторвалось от зубчатого горнотаежного горизонта и покатило на юг, Юдаков уже не мог идти: двое суток без сна, второй день без пищи и этот путь вконец измучили. Из последних сил он ползал среди заснеженных деревьев, чтобы набрать сушняка и развести костер, и не смог. Не удалось сломать сухую палку и разгрести снег до земли. Он залез под выворотень, обращенный своей чернотой к югу, сознание помутилось, расплылось, и он провалился в темноту… А сердце било: «луб-дупп… луб-дупп…», но уже по-другому — глуше и слабее.