Салман Рушди - Клоун Шалимар

Макс не проронил ни слова. Умолк и генерал. Шарлеруа взял Макса под локоть и повел к выходу. За ними еще не успела закрыться дверь, как по-прежнему стоявший у окна со сцепленными за спиной руками де Голль произнес:

— Знали бы они там, какие обломки спичек мне приходится пускать в дело, чтобы добиться для Франции свободы!

— Поймите, Рузвельт его в грош не ставит, — извиняющимся тоном сказал Шарлеруа, когда они уже были за дверью. — Да и Черчилль тоже не очень с ним считается. Даже в самом французском дипкорпусе есть много таких, кто не рекомендует сближаться с правительством де Голля. Рузвельт, будь его воля, давно избавился бы от генерала. Он скорее предпочел бы иметь дело с Жиро, например.

После этого Макс с генералом почти не встречался. Его определили в отдел пропаганды, где он сочинял листовки для оккупированных территорий и переводил различные документы с немецкого, считая часы и минуты в ожидании вечера, в ожидании прихода Крысы.

Потребности военной промышленности в металле лишили район Порчестер-Террас, как и весь Бейсуотер, традиционных для него перилец и калиточек, и он, подобно другим оставшимся без обычного убранства улицам Лондона, прикрывал наготу плотным зимним туманом. Макс поселился на нижнем этаже дома, принадлежавшего Мишелю Власто, брату Фанни Родоканаччи. Б о льшая часть лестницы была уничтожена пожаром при попадании зажигательной бомбы, и в доме до сих пор стоял сильный запах гари. Во время подъемов и спусков приходилось идти, вжимаясь в стенку. Жизнь стала дырявой, стала книгой со скомканными, вырванными с корнем страницами. Экономка Власто, миссис Шанти Диккенс, женщина индийского происхождения, облаченная в длинный бесформенный плащ, большой берет и башмаки на шнурках и обладавшая таким неуемным аппетитом, что сжевывала даже слова, говорила:

— Не обращайт вниманий. Никого не убил, а это главн, ведь так? — Затем указывала на ведро с песком: — Это есть стоит на кажном вьетаже — в самом низе, и на первом вьетаже, и вигде. В случае чего.

У миссис Диккенс была изумительная память, и она цитировала наизусть все заметки уголовной хроники:

— Ён изрезал ёй на куски, сэр, прям ужасть! — рассказывала она со смаком. — Жуть, да? Может, есть да чаем запиваеть.

Крыса наведывалась к нему при всякой возможности, шла пешком через темный город, сквозь зеленоватый туман, следя за тем, чтобы луч фонарика падал только под ноги. В те вечера, когда она не приходила, Макс, укутавшись в пальто, сидел у слабенького электрообогревателя и проклинал судьбу. Депрессия, таившаяся в глубине сознания, выползала тогда на середину комнаты; холод и одиночество служили ей топливом. Измена, предательство стали в те времена расхожей монетой. Американцы не доверяли «Свободной Франции» де Голля, подозревая, что в ее ряды проникли предатели-вишисты, англичане отвечали тем, что засылали в штаб-квартиру на Карлтон-Гарденз своих собственных информаторов: Жорж Матье, Пауль Коле… Друг мог оказаться твоим убийцей, и чрезмерная доверчивость могла стоить жизни. А что это за жизнь без доверия и разве без него возможно испытать всю глубину радости общения? «Эту ущербность мы все унесем с собою в будущее, — думал Макс. — Недоверие. Постоянное ожидание, что тебя обманут, — это воронки от взрывов в сердце каждого из нас. Если выживем, я никогда не обману тебя, Крыска», — клялся он пустой комнате. И, разумеется, не сдержал клятву. Макс не убил ее. Просто в течение всей жизни пронзал ее сердце шпагами измен. Ну а потом появилась Бунньи Каул.

Неприятная правда заключалась в том, что Маргарет Роудз, она же Пегги, была никудышной любовницей. «Это» не доставляло ей ни малейшего наслаждения. Ее воспитало Сопротивление, и она не имела понятия о радостях самоотдачи. Макс был терпеливым учителем и пытался, избегая назидательного тона, обучить ее; через какое-то время ему стало казаться, что она старается что-то воспринять, но у нее не хватало терпения. Ей хотелось одного — чтобы «это» окончилось возможно быстрее и они могли бы болтать, прижавшись друг к другу, — словом, будучи обнаженными, вести себя так, как люди одетые, то есть не как любовники, а просто как друзья. По ее собственному признанию, у нее всегда было «пониженное либидо», как она выразилась. Она уверяла, однако, что любит его. Той зимой в полуподвальном этаже, стискивая его в своих объятиях под шотландскими пледами, она уверяла его, что еще никогда не была так счастлива, что теперь даже стала бояться смерти. Она также призналась, что не может иметь детей.