Джеймс Олдридж - Герои пустынных горизонтов

Гордон сел на прежнее место и отослал всех своих арабов, включая и маленького Нури, который сунулся было с чашкой кофе для гостя, словно в последней попытке как-то скрасить неприглядность их положения.

— На что Хамид согласился?

— На все.

— Какого же черта вам тогда от меня нужно?

— Просто услышать, что вы согласны.

Гордон саркастически усмехнулся: — Так ведь вопрос уже решен Хамидом.

— Допустим. Но разве вы должны слепо повиноваться его решению? Разве вам самому нечего сказать?

— Если Хамид решил покончить с восстанием, значит, восстанию конец. В том, за что я боролся здесь, нет ничего нужного мне лично, ничего такого, что могло бы существовать вне зависимости от Хамида и от восстания.

— Но Хамид не думал, что вы так легко примиритесь с этим. Он сказал генералу, что вопрос о вашей сдаче — вопрос сугубо личный. Только по своей воле можете вы пойти в изгнание. Это он предоставил решать вам.

— А что если я откажусь уехать?

Фримен сдержанно предостерегающе покачал головой. — Это будет стоить многих жертв и многих бедствий. Начать с того, что вам не удастся выбраться из этих болот. Ни вам, ни вашей сумасшедшей банде. Кроме того, я не поручусь за судьбу бедного Юниса и других пленников Азми. Не следует забывать и о нашем друге генерале. Он твердо решил выжить вас из Аравии. Лично мне совершенно все равно, останетесь вы или уедете, но я, не хочу, чтобы вас затравили насмерть в этой глухой дыре. Вы меня извините, Гордон, но для меня вы прежде всего англичанин. И мне не нравится, когда англичанина убивают, особенно если это делается по приказу другого англичанина. Наконец, генерал заставит Хамида очень дорого заплатить за ваш отказ.

Ничего нельзя было прочесть на лице Гордона, никаких признаков волнения, или обиды, или хотя бы подозрительной настороженности. Для Фримена, вновь охваченного безотчетным сочувствием к этому человеку, в нем было больше драматического, чем загадочного. И в то же время неопределенное молчание Гордона можно было истолковать по-разному. Означает ли оно, что Гордон, точно настоящий араб, покорился своей судьбе или он просто глушит в себе нарастающий протест, который может в любую минуту прорваться — и тогда в страстном порыве — он пожертвует всем, но не подчинится заочному приговору, обрекающему его на изгнание и поражение? Фримен почуял опасность и заторопился, чтобы не дать Гордону принять решение, равносильное самоубийству.

— Если вы будете упорствовать, больше всего пострадают ваши люди, — сказал он.

Гордон засмеялся почти весело. Так его жертву хотят подать под соусом священного долга командира! — Превращать поражение в добродетель! Как это типично для вас, распроклятый вы инглизи! У меня большой соблазн показать вам, что такое цельность души араба: ведь если я буду упорствовать, как вы говорите, не думая о других, то мои люди останутся со мной просто потому, что умеют верить в честность того, кто ведет их, и, служа чему-либо, готовы служить до конца.

— Вы этим только повредите себе, Гордон!

— Ах, господи, не вынуждайте вы меня пожертвовать собой только ради того, чтобы сделать посмешище из вас к вашей беззубой морали. Уходите! Дайте мне собраться с мыслями. Вы мне до того противны, что у меня уже шевелится подозрение.

Рот Гордона остался полуоткрытым, и от этого казался мягче очерк полных, сочных губ, но в налитых кровью глазах горело упрямое желание настоять на своем. Недоверие, подозрительность, возмущение, даже ненависть — все к нему вернулось. Он встал и повернулся спиной к Фримену; и даже здесь, среди болот, этот арабский жест оскорбительного презрения вышел у него величественным и красноречивым.

Его недоверие рассеялось с появлением Ва-ула, который подтвердил (но только более злобно), что Хамид принял предложенные ему условия и теперь все зависит от того, согласится ли Гордон отправиться в изгнание.

— Да, да, Гордон, — сказал он. — Все это верно и справедливо. Но что такое потери Хамида по сравнению с тем, что теряешь ты! — Ва-ул словно впускал свое жало в сердце Гордона. — Хамид, возвращаясь в пустыню, не отрывается от дела племен. А ведь тебе, брат, придется от всего оторваться, когда ты уедешь в свою маленькую благоразумную островную страну! Свою арабскую душу ты с собой не заберешь. И своих друзей тоже. А главное, главное — веру в то, чему ты здесь служил! Что же арабского, вольного останется в Гордоне, когда пустыня будет для него запретным краем? Так стоит ли во имя верности делу арабов пойти на то, чтобы навеки отказаться от него?