Джеймс Олдридж - Герои пустынных горизонтов

— А я как человек, хорошо знающий бедуинов, могу сказать вам, генерал, что до тех пор, пока пустыня не получит автономии, восстание будет продолжаться.

— Я не собираюсь с вами спорить…

— Вы не можете со мной спорить.

— Так, значит, вы отказываетесь прекратить восстание? — тоном обвинителя спросил генерал.

— Как я могу его прекратить? — Гордон встал в тазу и заложил большие пальцы рук за пояс, заменявший ему портупею. Пояс был из мягкой, расшитой золотом ткани, и револьвер в брезентовой кобуре выглядел на нем довольно безобразно. Но вместе с тем угловатая глыба вороненой стали как-то скрадывала непропорциональность тонкой и гибкой, словно хлыст, фигуры, служа противовесом большой, непокорной, лобастой голове. — Как я могу его прекратить? — повторил он, едва не пританцовывая в воде от ощущения подтянутости и собранности всего своего существа. — Неужели вы думаете, что вековая история целого народа, его свободная воля, сама пустыня, наконец сошлись на кончике моего языка и что стоит мне шевельнуть им — и все прекратится? Неужели вы думаете, что это вообще можно прекратить словами? Что восстание — это военная операция под командой маленького генерала, который пишет приказы, составляет донесения и рисует на карте дурацкие загогулины, заменяющие ему реальное представление о ходе войны? А если бы даже это было так и я был бы тем маленьким дурачком, который всем заправляет, — неужели вы думаете, что я прекратил бы восстание по своей воле?

— Но, Гордон, вы же сами понимаете, что восстание раздирает страну. Хорошо, пусть борьба племен в какой-то мере оправдана, но ведь вы несете гибель всему Бахразу…

— Уиллис! — крикнул Гордон. — Принесите мне полотенце.

Уиллис вмиг явился, как будто он сторожил за дверью с полотенцем в руках, и Гордон сказал ему: — Принесите еще таз воды для Смита. — Но Смит испуганно отказался, и тогда Гордон сел на место и принялся вытирать полотенцем свои капризные, чувствительные ноги.

— Гибель Бахразу несет его феодальный строй, который насквозь прогнил, генерал, — возразил он, энергично растирая себе щиколотки. — Не только племена пустыни восстали против него, он сам против себя восстал. Распад начался изнутри — в городах, среди крестьян. Правительство уже не в состоянии управлять. Тайные общества, мелкие бунты, антимонархические заговоры, правонарушения, стачки — вот что сулит Бахразу гибель, а не мы. Нам дела нет до Бахраза. Племена добиваются лишь того, что им принадлежит по праву. Судьбы Бахраза нас не интересуют.

— Вы хотите сказать, что никак не связаны с революционным движением в Бахразе, которое именует себя восстанием города и деревни?

— Ха! — с искренним презрением вскричал Гордон. — Город и деревня! Народное восстание! Много они там смыслят в восстаниях! Страна, созревшая для революции, готова упасть к ним в руки, а они? Наплодить еще тысячу тайных обществ, устроить политическую демонстрацию, остановить десяток поездов, подстрелить десяток министров — вот и все, на что они способны! Пусть себе восстают на здоровье. Можем даже пожелать им успеха. Но к племенам пустыни это никакого отношения не имеет, так что не просите меня спасти Бахраз от его собственного злосчастного народа!

— Речь идет сейчас не об этом, а о восстании племен, — внушительно сказал генерал. — Прекратить восстание племен — вот о чем я прошу вас.

— А как, генерал? Скажите, как?

— Ступайте к эмиру Хамиду и другим главарям и объясните им, что ничего хорошего из этого восстания не выйдет. Что если они будут упорствовать в своих мятежных действиях, то на окраине пустыни их встретит хорошо вооруженный и хорошо обученный Бахразский легион. И что исход этой встречи для них предрешен: они будут разбиты наголову.

— Вздор! Неужели вы думаете, что какая-то несчастная бахразская армия может оказаться сильнее, чем вся пустыня, поднявшаяся во имя правого дела? Надеюсь, генерал, в решающий день, когда хорошо обученный легион пойдет в бой, вы будете неподалеку. А я возьму горсточку бедуинов Хамида и покажу вам, что вы говорите вздор. Впрочем, мы никогда не сражаемся, а потому нас нельзя разбить. Сражения — дело генералов, которые уже проиграли войну и хотят доказать это.

Все это было сказано с такой уничтожающей иронией и так умно был взят прицел на психологию военного, что генерала проняло. И в то же время он чувствовал, сколько страсти и сколько мысли вложено в слова Гордона, и потому не только не возмутился его выходкой, но даже в известной мере был польщен. Впервые в жизни к нему обращались с таким откровенным и дерзким вызовом. И впервые в жизни он видел перед собой словно бы олицетворенный обвинительный акт, но на какой-то миг за воинственным выражением этого лица, этих глубоко запавших голубых, как небо, глаз генералу вдруг почудилось страшное одиночество человека, разобщенного с другими людьми подчеркнутой нелепостью своего поведения, человека, в ком душа горит, не находя себе выхода. Обвинительный пафос Гордона был лишь внешней оболочкой, сухой и тонкой но непроницаемо твердой, под которой металась эта безнадежно заблудившаяся душа. Невольно генерал почувствовал жалость и смягчился.