Салман Рушди - Земля под ее ногами

Он никогда по-настоящему не верил, что они расстались навсегда, надеясь вновь завоевать ее. В один прекрасный день она проснется, думал он, удивится, что его нет рядом с ней в постели, и поймет, что была не права. Важно было, чтобы она поняла свою неправоту, потому что он хотел вернуть ту Амир, на которой когда-то женился, а не циничную поклонницу Маммоны, заключившую союз с Пилу Дудхвалой. Его собственный порок постоянно мучил его. В своей решимости избавиться от пристрастия к игре он дошел до того, что обратился за помощью ко мне. Он хотел, чтобы я стал его букмекером, и я завел тетрадь. Когда на него нападал картежный зуд, мы играли в карты. Вечер за вечером мы играли в покер на спички, и я каждый раз аккуратно записывал его спичечный проигрыш, неизменно большой. Что касается ипподрома, то ему удавалось держаться от него подальше, за исключением дней гимханы , когда туда приходили семьями. Тогда я отправлялся вместе с ним, предварительно убедившись, что у него нет при себе денег, и вместо того чтобы делать ставки, мы фотографировали приглянувшихся ему лошадей. Если лошадь, за которую он болел, выигрывала, мы сохраняли ее фотографию и вклеивали в мою тетрадь, указав количество очков; если нет — мы рвали фотокарточку и бросали в урну, словно использованный билет тотализатора. Тем не менее «проигрыш» также заносился в тетрадь. Если он хотел сделать ставку на погоду, я принимал ее. Иной раз, видя двух мух на оконном стекле, он хотел заключить пари на то, какая из них взлетит первой. Когда он бывал в городе, то часто держал пари на результаты крикетных матчей, рейтинги кинофильмов, авторство песен, но вместо того чтобы ставить деньги, звонил мне, и я заносил его ставку в тетрадь, а потом отмечал выигрыш или проигрыш. Так, очень медленно, он в конце концов излечился. Воображаемые ставки, занесенные в мою школьную тетрадь в желтой обложке с картинкой, изображающей планету в кольце Сатурна, постепенно отучили его от реального пристрастия. С каждым месяцем записей становилось все меньше, и настал месяц, когда мне не пришлось вносить ни одной ставки. Он взял тетрадь и показал ее Амир. «Всё в прошлом, — сказал он. — Почему бы нам не дать Пилу коленкой под зад и не начать всё сначала?»

«Ты прав лишь в одном, — ответила она. — Всё в прошлом, это точно». Через две недели дала о себе знать опухоль мозга. Шесть недель спустя она умерла.

Иногда все просто кончается, и с этим ничего нельзя поделать. Люди переоценивают возможность доказать что-то делом, оправдаться. Есть отвергающие, и есть отвергнутые, и если вы принадлежите к последней категории, никакие воображаемые ставки, занесенные в тетрадь, не спасут вас. Мне не раз приходилось отвергать людей (главным образом, женщин), меня же отвергали не часто. Если, конечно, не считать отца (то, что Амир его отвергла, он переживал, пожалуй, еще болезненнее, чем ее смерть), который вздернул себя, оставив меня в подвешенном состоянии. Став, таким образом, одновременно отвергающим и отвергнутым. И если не считать Вины, которая всегда отворачивалась от меня, когда ее любовь к Ормусу, ее роковая тяга к нему, ее зависимость от него этого требовали.

Но даже Ормусу Каме довелось узнать, что такое быть изгоем, «четвертой функцией», оказаться за непреодолимой чертой.

А теперь пора воздать хвалу незаслуженно позабытым. Первая настоящая фотография была сделана в 1826 году в Париже Жозефом Нисефором Ньепсом, но его место в нашей коллективной памяти узурпировал его более поздний сподвижник Луи Дагер, после смерти Ньепса продавший их изобретение, их волшебный ящичек, «камеру», французскому правительству. Поэтому нужно прямо заявить, что прославленные дагеротипы не могли быть созданы без научных знаний Ньепса, значительно превосходивших знания его партнера. Кстати, искусство фотографии было не единственным детищем Ньепса; он создал также мощный пиреолофор — двигатель внешнего сгорания. Воистину прародитель Нового.

Что же представляла собой эта Первая Фотография, предшественница Века Образа? Технически — прямое позитивное изображение на свинцовой пластине, требующее многих часов выдержки. Сюжет — ничего особенного: всего лишь вид из окна рабочего кабинета Нисефора. Стены, покатые крыши, башня с конической верхушкой и местность за ними. Все уныло, тускло, неподвижно. Никакого намека на то, что это первая тихая нота громовой симфонии — хотя правильнее было бы назвать ее оглушительной какофонией. Но (от волнения я перескакиваю с одной метафоры на другую) шлюзы были открыты, и хлынул нескончаемый поток фотообразов — незабываемых и давно забытых, отталкивающих и прекрасных, обнажающих и возвышающих, — образов, которым суждено было создать саму идею Современности, превзойти даже язык и покрыть собою, исказить, определить лицо земли, подобно воде, сплетням, демократии.