Салман Рушди - Земля под ее ногами

Короче говоря, ей был необходим религиозный опыт. В каком-то смысле это означало, что она намного лучше, чем я, понимала музыку, духовная составляющая которой остается главной для очень многих людей, и не в последнюю очередь — для самих музыкантов. Я же, истинное дитя своих родителей, всегда был глух к любым религиозным откровениям. Будучи неспособен принять их за чистую монету — вы что, на самом деле думаете, что там был ангел? реинкарнация — вы это серьезно? — я совершил ошибку (вполне объяснимую, если учесть, что в детстве ни разу не слышал, чтобы в нашем доме одобрительно отзывались о каком бы то ни было божестве), предположив, что и все окружающие придерживались подобных взглядов и употребляли религиозную фразеологию исключительно в метафорическом смысле. Такая позиция не всегда себя оправдывала. И все же — хотя мне прекрасно известно, что мертвые мифы были когда-то живыми религиями, что, хотя Кецалькоатль и Дионис превратились в сказочных персонажей, когда-то люди, не говоря уже о козах, умирали за них в несметных количествах, — я и по сей день не питаю доверия ни к одной системе верований. Они кажутся мне неубедительными, безосновательными образчиками того литературного жанра, что зовется «недостоверным повествованием». Вера представляется мне иронией; возможно, поэтому единственный акт веры, на который я способен, — это полет творческого воображения, литературный вымысел, не притворяющийся достоверностью и потому в итоге говорящий правду. Я всегда повторял, что все религии сходны в одном: их ответы на самый главный вопрос — откуда мы взялись — совершенно неверны. Так что когда Вина объявляла о своем обращении в очередную веру, я отвечал: «Да что ты говоришь!» И оставался при своем убеждении, что она, по большому счету, просто валяет дурака. Но я ошибался. Каждый раз у нее это было всерьез. Если бы Вина вздумала поклоняться Великой Тыкве, тогда в канун Дня Всех Святых именно ее — а не бедолаги Лайнуса [72] Лайнус — персонаж комиксов, маленький мальчик, не расстащийся со своим одеялом, без которого не может быть счастлив. — тыквенная грядка оказалась бы самой настоящей.

Слово «Апсара» тоже говорило о многом, но я был тогда слишком глуп, чтобы это понять. Оно подразумевало серьезное чтение, и хотя Вина любила заявлять, что взяла это имя из журнала — то ли «Фемина», то ли «Филмфэйр», из рекламы туалетного мыла, дорогого шелкового белья или еще чего-то в этом роде, теперь-то я понимаю, что это были сплошные выдумки, чистой воды обман. Она беззаветно отдалась постижению этой удивительной, огромной страны, куда ее сослали, столь далекой от всего, чем она была, что занимало ее мысли, что было ей близко. Такой отказ от маргинальной роли изгнанницы был — теперь я это понимаю — геройством.

«Вина Апсара» казалось ей, двенадцатилетней, именем кого-то, кто и впрямь мог бы существовать. Она решила «оживить» этого человека, в чем ей должны были помочь ее любовь к Ормусу Каме, ее невероятная воля, жажда жизни и ее голос. Поющая женщина всегда может обрести спасение. Стоит ей открыть рот — и ее дух вырывается на свободу. Пение Вины не нуждается в моих панегириках. Поставьте одну из ее записей, расслабьтесь и отдайтесь потоку. Она была великой рекой, способной унести всех нас. Иногда я пытаюсь представить ее исполняющей газели. Несмотря на то что она посвятила свою жизнь совсем другой музыке, притяжение Индии — ее песен, языков, жизни, — подобно притяжению Луны, никогда ее не отпускало.

Я не льщу себе мыслью (по крайней мере, не часто делаю это), что она вернулась ради меня.

Для моих родителей Вина стала дочерью, которой у них никогда не было, ребенком, от которого они решили воздержаться, чтобы отдать все свое внимание мне и работе; она была той жизнью, для которой в их жизни не хватило места. Но теперь, когда она появилась, они были страшно рады, и друг оказалось, что времени хватит на всё. Языки она усваивала с такой же легкостью, как потом меняла любовников. Именно в те годы она в совершенстве освоила ублюдочный бомбейский язык. Она научилась говорить: « Чайниз кана кха big mood хай », когда хотела тарелку лапши, или — поскольку была обожательницей хоббитов: « Апун Дж. Р. Р. Толкин „Ангутиан-ка-сет“ ко too much admire карта чхе ». Амир Мерчант, самая большая в нашей семье любительница играть словами, оказала Вине честь, включив множество ее выражений в свой лексикон. Амир с Виной были, по крайней мере в лингвистическом отношении, два сапога пара. (Кроме того, в своей новой подопечной моя мать видела глубинные отголоски собственной духовной независимости.) Амир всегда была убеждена, что в рифме и благозвучии сокрыто глубокое значение. Поддразнивая Вину, Амир любила объединять имена Ормуса Камы и Васко да Гамы, в результате чего получался «Орми да Кама, твой исследователь, открывающий тебя, как новый мир, полный диковинных специй» — а от «Гама» был всего лишь шаг до «Гана» (песня), а расстояние между Ормусом Камой и богом любви Камой было и того меньше. Ормус Кама, Ормус Гана. Воплощение любви и самой песни. Моя мать оказалась права. Ее игра слов говорила больше, чем она подозревала.