Владимир Костин - Бюст

В последние годы она стала явно преувеличивать свою роль в его — их — делах и нередко сетовала, что такое-то начинание прошло бы лучше, если бы Гарик внимательно меня выслушал, но он не выслушал, и что вышло?

А Гарик (ему не нравилось, что его зовут Гариком) только знай подчищай за ней ее самозванные ляпы да сдерживай ее рептильные хватательные инстинкты. И чем основательнее она втягивалась в коньячное движение, тем более нелепо и разрушительно она хватала, нагоняя Сосницыну лишнюю головную боль. И с газетой, и с каналом, и с политикой местного, извилистого масштаба. И по любому поводу коньячок, и угольные таблетки наутро. Что ж, пей.

Отношения у них были скверные, и только общая виноватая любовь к сыну, хроменькому от рождения, не давала разгораться большому последнему пожару. Но Сосницын знал, что Лариса в свое время, когда он еще не набрал ходу, пыталась ненавязчиво вскружить голову Пургину, нефтяной заднице с широкой розовой физиономией, на которой не росла борода. Готова была уйти к нему, но у Пургина была своя боевая «Лариса», и сам Пургин романтиком никогда не был, принимая ее внимание из престижных статей.

И где нынче Пургин? Кому лижет пальцы?

Что случилось с когда-то пугающе нормальной, честной, принципиальной девушкой, дочерью хороших родителей, хорошим физиком-экспериментатором, серьезным знатоком проблем механосинтеза? Причем случилось в зрелые годы, когда женщина уже должна сложиться во всем раз и навсегда?

То и произошло, что теперь называется «сорвало крышу», а раньше именовалось головокружением от успехов.

То, что казалось в жене самым гадким, упиралось в ее упоение ролью страшно деловой женщины. Он свое брал силой, напором, шантажом, от него прогибались и трещали. Она заводила дружбы со всяческим говном, подлизывалась, наушничала, приобнимала, припадала и расшаркивалась, верещала, изображая счастье встречи с очередной сволочью. И была поразительно фальшива во всем этом лебезении. И заставляла Сосницына заливаться злобным стыдом.

Ты мне вредишь больше врагов, рычал он на нее, холуйка, барахло, изовралась напрочь. У тебя вместо лица набор личин!

А ты ударь меня или плюнь, отвечала она, ты злишься потому, что видишь — я и без тебя летать умею, и свой кусок хлеба с икоркой зарабатываю. Ты еще мне завидовать будешь. Не забудь — диссертацию защитила я, а не ты.

Потом появлялся ковыляющий белолицый тростиночка Петя, и они мирились и делали с ним уроки. Он был умный и нежный мальчик.

Она позвонила, когда Игорь улегся в постель, и позвонила из дому, из тишины. Но язык заплетался.

— Все в порядке, — сказал он, — даже не ожидал, что так обработаю китайцев. Товарищ Бао — мой друг.

— Прекрасно! Не зря я тебе помогала (?). Видишь, какое совпадение, — засмеялась она по-доброму, — и скульптор наш Кичухин сообщил: сегодня отлили твой бюст. Бюст хорош, ты там… ты в нем… или на нем? В общем, мужественный, как гладиатор, красивый, как Жан Маре.

— Думай, что говоришь.

— Ах, да, я забыла… Ну, как Сталлоне. Я заплатила и привезла его — тебя — домой.

Стоишь в гостиной. Петька надел на тебя бейсболку. Любуемся.

И Сосницын, не без досады, поймал себя на том, что ему ужасно хочется увидеть этот бюст. Мелькнуло, что уже сидит в завтрашнем самолете, уже сходит с трапа в ермаковском аэропорту… А кого встречает толпа, машущая триколорчиками… Тьфу!

— Чего ты замолчал, — спросила жена, — от радости в зобу дыханье сперло?

Они поговорили про сына и попрощались. Сосницын выкурил свою зарочную сигарету, выматерился и лег спать.

Идея собственного бюста исходила от него, хотя он делал вид, и жена снисходительно соглашалась, что это ее решение, подсказанное похохатывающим Кичухиным.

Началась эта история с того, что его прошлой осенью пригласили на открытие мемориальной доски в память покойного директора цирка Николая Шкапченко. Стоял ноябрь, моросило, доску прикрепили к торцу дома, где проживал директор. На доске было написано что-то вроде: «В этом доме с 1975 по 2005 гг. проживал Николай Иванович Шкапченко-Золотаревский, заслуженный деятель искусства, видный организатор культурной жизни в нашем городе».

Сверху барельеф: голова Н. И. с улыбкой К. С. Станиславского.

Народу собралось порядочно, трое видных же ермаковцев, в том числе мэр города, тепло говорили о заслугах покойного. Дети благодарили город за честь. Цветов нанесли на три погонных метра. В заключение струнный квартет исполнил что-то из Моцарта, любимое ушедшим.