Дженни Хан - С любовью, Лара Джин

– Какую?

– «From This Moment on» Шанайи Твейн.

– Никогда ее не слышал.

– Она очень сладкая, но им нравится. Ты знаешь, что у нас с тобой нет своей песни?

– Давай выберем!

– Так не делают. Нельзя просто выбрать свою песню. Она должна выбрать нас. Как сортировочная шляпа.

Питер глубокомысленно кивает. Он наконец дочитал все семь книг «Гарри Поттера» и всегда готов продемонстрировать, что понимает мои отсылки.

– Это происходит… само собой. Возникает момент, и песня превосходит его, понимаешь? Песней моих родителей была «Wonderful Tonight» Эрика Клэптона. Они танцевали под нее на свадьбе.

– Как же она стала их песней?

– Под нее они впервые танцевали медленный танец на вечеринке в колледже, вскоре после того, как начали встречаться. Я видела фотографии с того вечера. На папе костюм, который ему велик, а у мамы волосы собраны во французский пучок.

– Что если сделать так: песня, которая следующей заиграет на радио, будет нашей песней? Пусть решит судьба.

– Нельзя взять и заставить судьбу решать.

– Конечно, можно. – Питер тянется включить радио.

– Постой! На любой станции? А если это окажется не медленная песня?

– Хорошо, давай включим «Лайт 101». – Питер нажимает кнопку.

– «Винни-Пух не знает, что делать, нос застрял в медовом горшке», – мурлыкает женщина.

– Что за черт? – говорит Питер.

– Это не может быть нашей песней, – говорю я.

– Лучший вариант из трех?

– Давай не будем заставлять судьбу. Мы узнаем эту песню, когда услышим.

– Может, услышим на выпускном, – говорит Питер. – О, кстати! Какого цвета твое платье? Мама попросит свою подругу-флориста сделать для тебя браслет из цветов.

– Оно пыльно-розового цвета. – Платье пришло вчера, и когда я его примерила и показала остальным, Трина сказала, что оно просто создано для Лары Джин. Я отправила фотографию Сторми, она прислала в ответ «О-ла-ла!» и эмодзи с танцующей женщиной.

– Что это за цвет такой? – уточняет Питер.

– Он похож на розовое золото. – Питер все еще в недоумении, и я вздыхаю. – Просто скажи маме, как он называется. Она поймет. Кстати, может быть, ты принесешь цветочный браслет и для Китти, но сделаешь вид, что это твоя идея?

– Ладно, но я мог бы сам это придумать, – ворчит он. – А ты могла хотя бы дать мне возможность что-то придумывать самому.

Я глажу его по коленке.

– Главное – не забудь.

УЖЕ ПОЗДНО. Я лежу в кровати и листаю вводный пакет документов от колледжа Уильяма и Мэри. Оказывается, что первокурсникам не разрешают держать машину в кампусе. Я собираюсь позвонить Питеру и рассказать, когда получаю сообщение от Джона Амброуза Макларена. От его имени на экране по мне пробегает электрическая искра изумления: мы так давно не разговаривали. А потом я читаю сообщение:

Прошлой ночью Сторми умерла во сне. Похороны будут в Род-Айленде в среду. Я подумал, что ты захочешь узнать.

Я сижу как громом пораженная. Как это могло случиться? Я недавно ее видела, и она была в порядке. Все было отлично. Она вела себя как обычно. Она не может умереть. Не моя Сторми. Сторми, которая жила как вихрь, которая учила меня наносить красную помаду так, «чтобы держалась даже после ночи поцелуев и шампанского». Я начинаю плакать и не могу остановиться. Не могу набрать воздуха в легкие. Ничего не вижу вокруг. Слезы падают на телефон, и я вытираю их тыльной стороной руки, снова и снова.

Что сказать Джону? Сторми была его бабушкой, а он – любимым внуком. Они были очень близки.

Сначала я набираю: «Мне так жаль. Могу я что-то сделать?». Но стираю, потому что чем я могу помочь?

Мне так жаль. Она была самой яркой душой, какую я знала. Мне ее будет очень не хватать.

Спасибо. Я знаю, что она тебя тоже любила.

От его сообщения у меня из глаз снова льются слезы.

Сторми говорила, что, по ее ощущениям, ей не больше двадцати. Что иногда ей снится, будто она снова девушка и встречается со своими бывшими мужьями, они старые, а она все еще Сторми. Что, просыпаясь утром, она удивляется своему старому телу, старым костям.

– Но ножки у меня все те же, – говорила она. Чистая правда.

Раз похороны будут в Род-Айленде, это слишком далеко, чтобы мне поехать, отчего я чувствую облегчение. Я не была на похоронах с тех пор, как умерла мама. Мне было девять, Марго – одиннадцать, Китти – всего два. Самое отчетливое воспоминание того дня – то, как я сижу рядом с папой, который держит Китти, и чувствую, как его тело дрожит от беззвучного плача. Щечки Китти были мокрыми от его слез. Она не понимала ничего, кроме того, что ему грустно, и повторяла: «Не плачь, папочка». Он пытался ей улыбнуться, но улыбка все время таяла. Я никогда до того не испытывала таких чувств: словно мир уже никогда не будет безопасным.