Владимир Костин - Стихия

Вода стояла вровень с крыльцом, целиком залив ступени. Это означало, что ее прибыло на метр, не меньше. Вид ее был неприветлив, по ней пробегали язвительные, тонкие волны и расходились таинственные пузыри.

На стене, справа от входа висела латунная табличка, она представляла собой отметку ординара: на этот уровень, до середины наших окон, поднималась вода достопамятного 7 ноября 1824 года.

— А что? И такое может быть, — сказал молодой армянин из соседнего номера, — тогда полезем на чердак.

Он проживал здесь на сомнительных правах, не имея отношения к театру, но имея его к завхозу Дома. Шевич упоминал, что он начальник чулочного цеха швейной фабрики в городе Ленинакане. Поэтому он высказался очень буднично.

— Вам не кажется, что где-то бьет барабан? — рисуясь, сказала остроносая дама из Мурманска.

— Ага, — сказал черноглазый вологжанин, — на Марсовом поле. Кутузова хоронят.

— Глупый юмор, — возразила мурманчанка.

Мы толпились на крыльце, потом мы толпились в общем зале, куда выходили все двери наших номеров, и трясли в руках ключи.

Нас оказалось неожиданно много: пятнадцать человек, испуганных или разочарованных потерей драгоценного рабочего дня в северной Пальмире. Пять девочек из кордебалета, два чулочника из Армении, три актера из Архангельска, Вологды и Петрозаводска, помощник режиссера из Мурманска, хранитель музея-усадьбы из Щелыкова, мы с Шевичем, и махонький дедушка в зеленоватой седине, скрывающий любые свои анкетные данные: зачем вам знать?

Мы познакомимся в течение этого долгого темного дня, а пока мы переминались напротив друг друга.

— Здесь я точно бедная букашка, занесенная в озеро бурей, — процитировал Шевич. Иные режиссеры читали А. С. Пушкина.

Шевич один из всех выглядел безмятежным, почти довольным. Это было подозрительно.

Кто-то включил радио: город затопило, оказывается, клочками, но усердно, вода поднялась по всей невской дельте. Дворцовая набережная держалась до последнего. Радио не обещало ничего хорошего и ничего плохого. Где-то протирали очки ответственные люди, они не знали, что будет через час.

— Да что же мы время попусту тратим, — сказал архангелогородец, — братья-славяне и другие наши братья!

И вынес из номера бутылку водки. Шевич с веселыми причитаниями вынес бутылку поддельного польского коньяка «Камю», чулочники триумфально вынесли три бутылки настоящего армянского коньяка, а к ним кислый сыр и сушенное пряное мясо в тысяче кусочков. Мы сдвинули оба стола в зале и притащили стулья, они трещали под нами, как хворост. Пять девочек из кордебалета уселись первыми, и от такого доброго знака лица актеров просветлели, они потерли свои испытанные руки.

— В прошлом году я побывал в Италии, — сказал Шевич, — странная страна! Там итальянцы одеваются, как боги, нам не снилось, как. И — поголовно нищие. Ночью выглянул из окна отеля, вижу: подо мной рота итальянцев в шикарной одежде шарится по помойке! Где, спрашивается, римское достоинство?

— Это они экономят, я знаю, — сказал хранитель из Щелыкова, — у них лира тощая.

Когда после обеда к крыльцу причалила обычная деревенская лодка с завхозом и горячими пирожками с печенью, флигель был прокурен насквозь, а в зале, где столы перекочевали в угол, девочки из кордебалета пытались исполнить «Танец маленьких лебедей». Пространства, конечно, не хватало, и попытка за попыткой заканчивались грохотом падающих стульев и стонами пирующих, придавленных удалыми балеринами.

Рассвело. Над жалким градом колокольчик дарвалдал, ознобленный влажным хладом, трепетал и пропадал. Но стоял под облаками мерный, нервный, скверный гул, и в плакатах над стогнами красный их кумач заснул. Доложили утром сводку: может быть такой компот, что балтийская селедка по Дворцовой поплывет. Что смущаться да гадать? Пропадать так пропадать! Она будет плыть, а мы будем пить!

Завхоз Феликс Феликсович открыл настежь окна, раздал нам по два пирожка и велел расходиться по номерам. Напрасно актеры подпускали шепотом амуров балеринам, просясь к ним в гости. Под укоризненным взглядом хозяина кариатиды никли. Им дорога была карьера. И перепившие актеры были неприятны девушкам тем, что алкоголь победил в них навыки классического, благородного флирта.

В конце этого акта мы услышали вялые размышления Шевича о том, что Петербург, ныне Ленинград, восставили вопреки законам природы и морали, ибо по-человечески построить такой город невозможно. А, значит, стихия однажды добьется своего. Шевич выдавал эти свежие мысли за выстраданные свои.