Станислав Виткевич - Прощание с осенью

Даже не заметив, что сам ранен, князь бросился с пистолетом к Атаназию. Увидев белое лицо и окровавленный рот несостоявшегося друга, которого он тайно обожал, Препудрех пал на колени и зарыдал.

(Доктор уже делал свое дело.)

— Никогда больше!.. Я вас!.. О, Боже... Я всегда!.. Проснись! Милый мой...

Он гладил Атаназия по волосам и по лицу. Доктор и секунданты насилу оторвали его. Настроение у всех совершенно испортилось, несмотря на то что день был прелестный.

Когда после операции Атаназий очнулся с ощущением легкой боли в правой половине груди, стянутый корсетом из бинтов, и убедился, что жив, — он обрадовался несказанно. Но его тут же охватило страшное беспокойство: «Ужель (именно так — он подумал: ужель) меня ждет все то же еще раз da capo [26] с начала (ит.). — все это умирание — причем уже в третий раз?» Но доктор Хендзиор тут же успокоил его: будете жить и даже следа от всего этого не останется. Сразу пропала вся радость высшего порядка, и началась обыденная жизнь, как прежде. Что-то изменилось... но что? Ну да, эти бабы... У него не было больше сил думать. Но в мыслях он часто возвращался к тому моменту на лужке: «А не было ли это высшей точкой моего субъективного ощущения жизни и мира? Конденсацией очарования жизнью, которого я больше никогда не достигну?» Так или иначе, но еще в первый день его радовала шершавость одеяла, обветренные губы Зоси и всякие слезы и утешения. Все это очень хорошо повлияло на любовь — разумеется, с той, с другой стороны. Никто не знал о моментах страха. Объяснения были признаны удовлетворяющими: стычка по причине повышенной нервозности исключительно возбужденных в тот день господ: барометрическое понижение.

Помещенный в больницу Атаназий быстро приходил в нормальное состояние. Все, кто так или иначе был причастен к этой истории, навещали его, часто даже группами. И тогда он вновь насыщал себя реальностью, той неуловимой, той как бы повседневной, но не видимой никому из «нормальных», той, заметить которую и постичь можно, только пройдя через утонченные страдания от самоотречений, на первый взгляд мелких, хотя на самом деле они тяжелее всех нам известных — это строгая духовная аскеза: отказ от некоторых мыслей, облегчающих повседневную жизнь; отказ от высказывания того, что следует сказать (в некоторых дискуссиях); отказ от тех маленьких приятностей, которые дает общество недостойных лиц (если уж падение, так в гранд-стиле); одиночество, выловленное из гомона событий, когда больше всего нужно пожатие подозрительной сестринской руки, — это лишь некоторые из мелких уловок, облегчающих приход тех состояний, в которых мир окукливается без использования наркотиков в тихую красоту и странность высшего порядка.

Когда при встрече или прощании Зося целовала Гелю, когда Препудрех — в настоящее время односторонне близкий псевдоприятель — поправлял ему подушку, когда Логойский при дамах самым бесстыдным образом искушал ротмистра де Пурселя, когда ксендз Выпштык, затаясь в ожидании новых жертв, ястребиным взором и ловким словцом изучал и зондировал души присутствующих, действительность, казалось ему, разбухает до бесконечности, перерастая текущий миг на биллионы лет назад и вперед. Время исчезало, и мир, казалось, останавливался на месте и, несмотря на изменчивость, был вечным. Тогда эта ненасытность (которую уже совершенно невозможно было удовлетворить, эта попытка выпить бесконечность через тонкую трубочку, как мазагран) под влиянием внутренних напряжений Атаназия становилась уделом всех вокруг — образовывалось психическое магнитное поле с невероятным потенциалом. Люди переставали быть связанными друг с другом банальностью жизненных масок, переставали быть созданиями, которые все без исключения знают друг о друге. Одни становились для других скорее символами загадки частичной произвольности существования: «Это есть, но с таким же успехом этого могло бы и не быть вовсе, меня могло бы не быть, ничего могло не быть». Здесь открывалась тройная иерархия метафизического ужаса этой единственной в своем роде проблемы бытия, — кроме непосредственного скотского переживания, которое может оказаться таковым даже у государственных мужей в их самых что ни на есть существенных функциях или ученых в их самой что ни на есть научной работе. Впрочем, для ловкой скотины в сюртуке доступ к определенным сферам мысли заказан.