Станислав Виткевич - Прощание с осенью

В погожий осенний день, прихватив неприкосновенный запас кокаина, Атаназий отправляется в горы и нелегально переходит границу. Приняв наркотик, он переживает последнее озарение: «бесстыдно нагая» реальность является ему как «чистое бытие вне бытия». Одурманенный, он вознамеривается начать все сначала, убедить лично товарища Темпе, чтоб тот употребил власть на правое дело спасения личности от механизации. Да вот конфуз. При попытке вернуться Атаназия хватают на границе и казнят.

Он созерцает происходящее как бы извне, не испытывая ни боли, ни страха. Гибель в наркотической эйфории в момент иллюзорного прозрения завершает скорбный путь героя. Его долгое умирание «в элегическом восторге» детально выписано Виткевичем, и не ирония, а терапевтический мистицизм звучит в последних словах повествователя: «И все-таки — хорошо, все хорошо. Что? — Может, нет? Все хорошо, черт возьми, а кто скажет, что нет, тому — в морду!» Атаназий уходит в психоделическом переживании «горячего земного объятья» возлюбленной. Утешение все же ниспослано ему: все и вправду «хорошо», ведь он убит на пороге нового дня, до неизбежного разочарования в своих бредовых социал-метафизических открытиях, не вкусив очередной порции отчаяния и безнадежности.

Смерть героя — «удача» еще и потому, что осуществиться он, похоже, мог только в самоуничтожении. «Жить, будучи не способным ни к жизни, ни к смерти, в сознании мелочности и убожества своих идей, не любя никого и не любимым никем; быть абсолютно одиноким в бесконечной, бессмысленной (смысл тут вещь субъективная) вселенной, — все это просто ужасно». Счастливая смерть Базакбала — «лучше», чем гротескная суета второй пары героев, сжатый отчет о которой завершает роман.

Геля вернулась в Польшу и сделала карьеру как «красный демон» — конкубина Темпе и сотрудница «следственной комиссии по особо важным делам». Затем диктатор выдворил ее из страны вместе с Препудрехом (теперь «товарищем Велиалом» — «Магом Чистой Нивеличестической Музыки»), назначив его послом в Персии. Там, свергнув шаха, чета возносится к вершинам власти (в их правление «метафизическим трансформациям не было конца», резюмирует повествователь). Удел уцелевших — пустота.

Погибший герой — человек без прикрас, «сверху донизу» (Кароль Ижиковский); автор посмеивается над ним, но и сочувствует ему, растратившему себя жестоко и безрассудно, однако не то чтобы совсем уж зазря. Сознание Атаназия лихорадочно работает невзирая на обстоятельства, до последних минут он судорожно пытается познать мир и себя; в этом он сродни самому Виткевичу, в отличие от «сбрендившего» протагониста романа «Ненасытимость» (написан тотчас вслед за «Прощанием с осенью»).

Вокруг виткевичевских маниакально рефлексирующих переростков сплетается сеть «спровоцированных конфузов», их обезличивает собственный панический страх перед унификацией. «Я, выбирая судьбу мою, выбрал безумие», — звучал эпиграф к «Ненасытимости», взятый из поэмы Тадеуша Мицинского «Самоубийца». «...И покинул рай, и сошел во тьму пещер» — таков отсеченный Виткевичем конец фразы. Герои Виткевича — мусор на ветру времени, в эпоху слома истории. Единственный доступный человеку «рай» — сфера естественной красоты, реальных забот, взаимопонимания и созидания — покинут ими.

Когда читаешь прозу (да и многие драмы) этого писателя, так и подмывает малодушно повторить избитую присказку о «гениальной графомании». Да, он не был мастером слова — не ставил себе таких задач. Его теория о романе как внехудожественной сущности, похоже, — индульгенция, заранее выданная самому себе, прозаику-импровизатору, в изнеможении варьирующему две-три навязчивые темы. Архитектоника его эпических замыслов умозрительно постижима, но эстетически невзрачна. В тяжеловесной инерции фраз вязнут композиционные силовые линии, ускользает от восприятия авторская точка зрения, моралистические пассажи звучат банально, веет скукой, кажутся бесконечными шаблонные — вне градаций — повторы положений, рассуждений, слов... И все же — остается парадоксальное ощущение величия авторской личности.

В творениях Виткевича, часто вызывающе несовершенных, нарочито монотонных в их минималистской референности, все-таки есть трудноопределимое обаяние. Значение этих текстов растет в эпоху позорной капитуляции разума. Ибо автор — не из числа самовлюбленных позеров, каких всегда и всюду тьма. Он — фанатик познания — одержим поиском смысла «единичного бытия» в таинственном коловращении мира. Увы, все, что открылось его напряженному взысканию истины, — несколько простых законов: единство и борьба животного и человеческого; взаимопереход любви и безумия (автоматизм страсти); вытеснение разума безвольной волей, влекущее за собой возврат в пустоту... Именем трепливо-суетного «профессора высшей догматики» из «ордена парамелистов» Иеронима Выпштыка закреплена неизбежность всеобщего опустошающего броска в небытие.