Владимир Мазаев - Особняк за ручьем

— Вы шутите, а я серьезно…

— Я понимаю, что серьезно. В вашей серьезности, товарищ следователь, я сразу убедился.

Инна опустила глаза, сказала:

— Меня Инной зовут.

— Да, да, Инна, я вспомнил, хорошее имя. — Заварзин улыбнулся уже совсем сонный. — А меня Алексеем… Давайте-ка спать, завтра у нас трудный день. — Он заворочался, устраиваясь поудобнее, пробормотал: — Лампу на окошко поставьте, пусть горит…

Инна посидела еще несколько минут и осторожно легла поодаль от Заварзина, потянула на себя полушубок.

Сон ее был неглубок, беспокоен, полон смутных видений; ушибленная нога то и дело заставляли беспрестанно искать ей удобное положение. Тело в одежде горело, задыхалось, под головой было низко и жестко — болел затылок.

Помучившись до полуночи, она лежа стащила с себя свитер, сунула под голову.

К утру стало так холодно, что Инна проснулась оттого, что стукнула зубами: села, озираясь. Печь была черна и молчалива, за стеной рывками шумел ветер, лампа на подоконнике помаргивала вместе со своим отражением, готовая погаснуть.

Инна посмотрела на Заварзина: он спал, отвернувшись к стене, укутав голову полушубком. Спал как ни в чем не бывало. Ей стало вдруг обидно — за себя, за свои мытарства, которых она совсем не заслужила, за этот собачий холод, поднявший ее с постели, и даже за те «опасные» мысли, с которыми она ложилась рядом со своим спутником и которые совсем не оправдывались…

— Нет уж, дудочки, — пробормотала она, постукивая зубами, подкатилась к Заварзину, бесцеремонно толкнула его, легла, притиснулась к его теплой широкой спине.

Утром Заварзин вышел наколоть дров, а вернувшись, сказал:

— Кажется, понемногу стихает. Попробую добраться до охотничьей избушки.

Инна в одном свитере стояла, отвернувшись к окну, на ощупь поправляла прическу.

— Я тоже с вами, — оказала она.

— Нет, вы останетесь здесь.

— Я шла на поиски, а не сидеть по избушкам.

— У вас сбита нога. И потом: я надену лыжи, пойду напрямик, это будет намного быстрее.

— Я тоже хожу на лыжах.

— Да, но здесь всего одна пара.

Инна кое-как втыкала шпильки, волосы не давались, пружинили под ладонями; шпильки звякали о пол.

— Все равно вы не имеете права идти один, это запрещается.

Заварзин сел на скамейку, хмуро взглянул на девушку. В контражуре рассеянного света, лившегося в заледенелое окно, четко рисовался ее силуэт с поднятыми к затылку руками; даже просторный, обвисающий свитер не искажал ее стройной фигуры.

— Послушайте… Инна, — оказал он устало, со снисходительностью старшего, — неужели вы в самом деле считаете, что нарушать законы и инструкции — моя естественная потребность?

Инна повернулись лицом к Заварзину, губы ее подрагивали.

— Скажите лучше, зачем вы меня взяли с собой?

— Как зачем? Чтобы строго соблюсти инструкцию.

— Перестаньте иронизировать. Вы, конечно, ожидали, что я откажусь, вот уж козырь вам будет! А когда я согласилась, решили скрепя сердце: ладно, пусть хлебнет горячего, в нашей шкуре побудет, вдруг кое-что поймет. Не так ли?

— Может, и так… — Заварзин склонил лицо, стал подтягивать на унтах ремешки. — А может, и нет.

— Не может, а так. Но ведь поймите — это мстительное чувство недостойно вас. Вы же интеллигентный, порядочный человек и должны быть выше этого.

— Да, в самом деле глупо получилось… — Заварзин выглядел смущенным, потом неожиданно улыбнулся: — Как это на языке юристов говорится? Презумпция виновности?..

Инна смешалась, обезоруженная его улыбкой, сама улыбнулась:

— Наоборот, презумпция невиновности.

— Разве? — удивился Заварзин. — Ну, это мне не подходит…

Инна стояла у входа в избушку, по колено в снегу, смотрела, как Заварзин привязывает к унтам лыжи — широкие остроносые коротыши, подбитые какой-то облезлой шкурой. По-видимому, их бросили за ненадобностью.

Снег вихрится, сыплется сквозь хвою на спину Заварзину. Меж деревьев проглядывают светлые, глубокие кусочки неба. Но ветер еще силен, деревья ревматически поскрипывают, вразнобой качают макушками.

Заварзин уходит быстро, взмахивая в такт шагу руками, как солдат. Инна смотрит ему вслед. Глубокую неровную лыжню на глазах затягивает суетливая поземка…

Инна возвращается в зимник.

Печь весело гудит, подпрыгивает от распирающего ее огня. Ледяное оконце тает, капли поклевывают пол, от движения нагретого воздуха шевелится торчащий из пазов мох.

Инна не знает, куда себя деть: то присаживается перед печкой, щепочкой сгоняя машинально в кучу выпавшие угольки, то подолгу глядит в окно.