Валерий Хайрюзов - Приют для списанных пилотов [Повести и рассказы]

Вместе со мной в планерный пошли Володька Савватеев и Витька Смирнов. С Володькой мы учились с первого класса. На самом первом уроке разодрались, он разбил мне нос. Размазывая по щекам слезы и не зная, чем досадить, я сказал, что, когда вырасту, стану летчиком. Володька на секунду опешил, затем, тряхнув своей бандитской челкой, сказал:

— Летчики живут мало. Попадет пылинка в мотор — и конец. То ли дело — шофером, остановился мотор, а ты на дороге.

Но к девятому классу он пересмотрел свое отношение к самолетам. Когда проходили медкомиссию, был у нас за ведущего, узнавал, кому и когда сдавать кровь, в каком кабинете рентген.

Весь класс следил за нами, потому как вначале в планерный решили записаться многие, но почти все срезались на медкомиссии.

Герка Мутин, который поначалу тоже хотел заниматься, обозвал планер пузырем, мол, куда ветер подует, туда и полетит. Мы снисходительно помалкивали. Лишь Володька не выдержал, полез драться, но вовремя вспомнил, что планеристам, махать кулаками не к лицу. Сказал, что на планере, как и на самолете, можно делать все фигуры высшего пилотажа. И это ничего, что нет мотора, тут нужна особая сноровка и сообразительность, кого попало туда не берут.

— На машине лучше, — не сдавался Герка. — Куда захотел, туда и поехал. Всегда с дровами, углем. Картошку можно привезти.

Трудно было что-то возразить ему. Наш поселок в основном поставлял для государства продавщиц да шоферов. Мой отец тоже был шофером, но очень скоро променял выгодную профессию на тайгу. Зимой колол клепку, весной и осенью заготавливал орехи и ягоды. К моим занятиям в планерном кружке отнесся спокойно. Мне иногда кажется, он так и не понял, что это всерьез и надолго.

Аэроклуб размещался в подвале старого жилого дома, за толстой, обитой дерматином дверью. Сразу же за ней в подвальную темноту вели двадцать ступенек. Их я знал наизусть.

Когда мы пришли записываться в планерный кружок, я первым отыскал нужную нам вывеску. Опасаясь, как бы не опередили, рванул дверь, и тут заледеневшие валенки соскользнули с бетонного приступка, и я, стукаясь о ступеньки, полетел в бездну. Заглатывая меня в свое нутро, подвал для острастки наподдавал по заднице, чтоб в следующий раз был поосторожнее. Ударившись о стенку, я лбом включил свет.

С той поры меня, как имеющего практический опыт, назначили ответственным за свет. И я безропотно принял на себя в общем-то пустяковую обязанность. Главное — нащупать, поймать первую ступеньку. Дальше уже проще — ступенька за ступенькой ноги, сохраняя жесткую связь с лестницей, погружали меня в темноту. Отсчитав последнюю, я осторожно, на ощупь делал еще один, контрольный шаг и, убедившись, что ступеньки позади, выбрасывал вперед руки, отыскивал на стене выключатель. Тускло вспыхивала лампочка, выхватив из темноты лежащую у входа смятую кабину, чуть дальше худые ребра обтянутого перкалью зеленого крыла — все, что осталось от потерпевшего аварию красавца планера. Пахло эмолитом, ацетоном, сухим деревом, краской. Здесь, глубоко под землей, пахло небом.

Толкая друг друга, сверху сыпались будущие планеристы, на ходу сбрасывая с себя куртки, фуфайки, шли в технический класс, рассаживались по своим местам. Минут через пять, поскрипывая летной кожаной курткой, появлялся пилот-инструктор Амосов. Навстречу к нему выскакивал дежурный и звенящим от волнения голосом начинал докладывать. Амосов молча выслушивал, затем круто, всем телом, по-военному поворачивался к нам и хорошо поставленным голосом говорил:

— Здравствуйте, товарищи планеристы!

— Здравия желаем, товарищ инструктор! — не жалея глоток, отзывались мы.

В такие секунды меня захлестывал восторг, любовь к инструктору, к сидящим рядом, к Савватееву, ко всему тому, что ожидало впереди. Вот бы все это увидела Ольга.

Во время перерыва выходили в коридор, рассматривали разбитый планер.

Авария произошла осенью. Во время взлета планер повело вбок, сидящий в нем паренек растерялся, стал дергать ручку управления. В конце концов планер вошел в пике и грохнулся о землю. Как говорили нам очевидцы, раздался треск, будто кувалдой ударили по грецкому ореху. Планер разлетелся: крыло улетело вперед, кабина смялась гармошкой. Хорошо, что натяжку амортизатору дали небольшую. Поднимись планер выше, все могло кончиться иначе. С того дня летать стали опять на стареньком БРО девятом. Латаный-перелатаный, он сносил все поломки, аварии и другие мелкие авиакатастрофы, легко разбирался, собирался и вновь поднимался в воздух. Каждый что-нибудь да сделал для него: заклеил дыру или починил кабину. И на добро планер отвечал добром. Был устойчив и надежен, даже если его пытались от страха или неумелости вогнать в землю, не шибко подчинялся, все равно садился на аэродром, спасая себя и того, кто в нем сидел. «Он сам летает, — говорит Амосов. — Не надо только мешать».