Валерий Хайрюзов - Приют для списанных пилотов [Повести и рассказы]

— Да, я хорошо помню эти настроения, — сказал Сергей. — В наш первый приезд мы только о нем и говорили. Но, говорят, политика — искусство возможного. Нельзя надеяться на одного человека, как на Господа Бога.

— Я согласна с тобой, — ответила Милица. — Но все же должны в кого-то мы верить. И царь Лазарь, когда шел с войском сюда, верил, что победит.

— Вера, конечно, придает человеку силу, — заметил Сергей. — Но и сама она должна быть подкреплена силой. И разумом.

— Да, да, это так, — согласилась Милица.

«Та далекая и трагическая битва стала для сербов незаживающей раной, — думал Сергей, слушая Милицу. — Наверняка царь Лазарь знал о Куликовской битве, которая произошла девятью годами раньше. Возможно, она придала ему решимости дать бой туркам. Он понимал, что ждет его народ в случае поражения. Подтверждением тому слова Лазаря, обращенные к своему народу: „Кто не придет на Косово, то от руки его ничего не родится. Ни в поле пшеница белая, ни в горах виноградная лоза…“»

Еще раз прочитав на памятнике призыв царя к сербам, Сергей понял, что объединить и собрать всех сербов на это поле было нелегко. Еще труднее с разношерстным войском выиграть битву.

«Эх, не оказалось у сербов Боброка Волынского! — с горечью думал он. — Хотя засадный полк был. Не все оказались героями, нашлись и слабодушные, которые и решили исход битвы».

В отличие от полого спускающегося к Дону Куликова поля, где побывал Сергей прошлой осенью, Косово поле было разделено глубокой низиной и напоминало две стоящие друг против друга огромные земляные волны. На одной, как говорила Милица, стояли сербы. С другой надвигались на славян турки. В самом начале битвы сербы яростной атакой смяли правое крыло турок и погнали с холма. Турки, спасая положение, бросили навстречу свой резерв. Исход боя мог решить запасной полк славян, которым командовал Вук Бранкович, но он так и не вступил в битву. С той поры сербы стараются не называть своих сыновей именем Вук. Итоги поражения оказались ужасными. Вся сербская знать полегла на поле боя, и южные славяне на пять веков попали под чужеземное господство, вплоть до девятнадцатого века, когда Россия победила на Балканах.

Только здесь Сергей понял, почему нынешние события сербы восприняли как попытку восстановить их в прежнем, подневольном положении.

С неведомым доселе тревожным чувством он смотрел, как на поле с окружающих долин наползал туман. Сливаясь с темнотой, он заполнял собой все новые и новые пространства, и чудилось Сергею: это строятся для битвы темные, ночные полки. Но посреди поля, прямо над башней еще стоял вечерний свет, он уходил куда-то ввысь, ширился и даже, отделившись от закатного зарева, продолжал существовать сам по себе.

К машине шли молча, каждый со своими мыслями. Сергея тянуло оглянуться, ему казалось, кто-то смотрит ему вслед огромными темными глазами. У дверки он нагнулся и поднял плоский с острыми краями камень. От земли шло тепло, но оно было иным, чем в Призрени. То тепло было внешним, солнечным. Ему почудилось — это шло из глубин не только земли, но и веков.

Мишко открыл дверцу машины и на волю вырвалась веселая, звонкая музыка. Поначалу она показалась странной и не к месту — может оттого, что уводила мысли в сторону… Сергей вдруг понял, почему даже в самых веселых сербских танцах и песнях слышится далекая скорбь. Она брала свое начало отсюда, с этого поля.

— Скажите, уважаемый профессор, по-вашему, Караджич — герой? — спросил Сергей, когда они сели в машину и тронулись дальше.

— Караджич — духовный вождь народа, его символ, — ответила за профессора Милица. — Беляна Плавшич? Ее у нас в шутку называют сербской царицей. Твердая, умная, властолюбивая. И хитрая. Герой больше подходит для Милана Мартича. Милан в девяносто втором со своим отрядом пробил коридор и соединился с нашими в Боснии. Его сделали президентом.

— В России все герои метят в президенты, — заметил Сергей. — Возьмите Александра Руцкого. Был хороший летчик-штурмовик. В Афганистане его два раза сбивали. Попал в плен, выкупили, сделали героем. На волне перемен решил уйти в политику. Но и в политике привычки летчика-штурмовика остались. Когда спокоен, рассуждает трезво. Но если заведется, начинает размахивать шашкой. У военных свое, особое мышление. Когда Руцкого выпустили из Лефортово, меня от газеты отправили взять у него интервью. Договорились встретиться у него дома. Прихожу, он сидит в кабинете, читает книгу. Я посмотрел: «Опыты» французского философа Мишеля Монтеня. Ну, я ему говорю: «Александр Владимирович, Монтеня читаете?» Он так удивленно, из-под очков, посмотрел на меня и спрашивает: «А ты его откуда знаешь?» — «Приходилось читать». Руцкой нахмурился, побарабанил пальцами по столу, затем небрежным тоном бросил: «Я его тоже читал, правда, давно. Решил перечитать».