Иэн Бэнкс - «Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу

Олбан вздохнул. Он понял только одно: нет ничего хуже, чем жалеющие себя толстосумы.

— Всегда есть кто-то богаче, — сказал он, пытаясь изобразить сочувствие.

— Но если главное — не деньги, — упорствовал Блейк, — и не престиж, и не бессмертие души, то что?

— Для кого-то самая большая ценность — дети, — сказал Олбан, — или просто другой человек.

Блейк покосился на него и фыркнул:

— Ну, положим. — Он еще выпил немного. — Я за свою жизнь так и не встретил подходящую женщину. — Изучив опустевший стакан, он изрек: — Нет, вру. Быть может, я встретил их слишком много.

— Ты когда-нибудь был женат, Блейк? — спросил Олбан, зная, что сейчас Блейк холост, но не имея представления о его прошлом.

— Собирался не раз, — ответил Блейк. — Но до венца дело не дошло. — Он кивком указал на стакан Олбана. — Может, еще?

Олбан тоже посмотрел на свой стакан с водой, почти пустой.

— Почему бы и нет? Теперь можно даже чего-нибудь покрепче.

— Молодец, — сказал Блейк и оглушительно свистнул в два пальца. Пожав плечами на немой вопрос Олбана, он объяснил: — Для скорости. — Из-за кустов жасмина тут же появился бармен в белом пиджаке, готовый принять заказ.

— У тебя еще могут быть дети, Блейк, — сказал ему Олбан. — Взял бы себе молодую жену, завел бы семью.

— В мои-то годы? — произнес Блейк с горечью.

— Блейк, у тебя хватит денег на няню. Вставать среди ночи и разогревать молоко не придется.

Блейк покачал головой.

— Стар я для таких дел, — сказал он. — К тому же — вдруг случится осечка? Вдруг меня начнет раздражать ребенок или, если угодно, его мать? Вдруг окажется, что я ей нужен только из-за денег? Вдруг это станет лишним доказательством бессмысленности жизни?

— Господи, Блейк, ведь ты, в конце-то концов, сидишь на солнышке под опекой прислуги на крыше модернового сорокаэтажного здания, построенного на участке дорогушей земли. И конечно, найдется немало женщин, готовых броситься тебе на шею из-за денег. Допустим. Но это же не самое страшное.

— Знаю, — сказал Блейк. — Я постоянно беседую сам с собой и твержу абсолютно то же самое. Не дергайся. Благодари судьбу за везение, упивайся счастьем. Будь доволен… своей жизнью. — Он обвел глазами сад. — Бывает, стою там вечером, — он указал взглядом на отделанное по верху тиком стеклянное ограждение вдоль периметра крыши, — и смотрю вниз, на крошечные коричневые и белые точки: это маленькие человечки в набедренных повязках суетятся в ночи, как синезадые мушки, одни пакуют газеты, другие катят тачки с курами. По правде говоря, я им завидую. Это, должно быть, такая… Давай сюда. — Последнее было адресовано официанту, который принес напитки.

Пока китаец в белом кителе расставлял перед ними бутылки и бокалы, Блейк с фальшивой улыбкой обменялся с ним парой фраз на кантонском диалекте.

— Ну, будем утешаться вот этим, — сказал Олбан, поднимая джин с тоником.

Все лучше, чем объяснять Блейку, что он просто мозгами трахнулся, если завидует бедолагам, которым экономика не оставила иного выбора, кроме как, обмотавшись набедренными повязками, перетаскивать по ночам пачки газет или катать тачки с дохлыми курами.

Поболтав в стакане виски с содовой, Блейк сказал:

— Я и так злоупотребляю. По крайней мере, доктора ругаются.

— А зелье не спасает? — спросил Олбан, чувствуя, что начинает терять терпение.

— Лекарство? — уточнил Блейк.

Олбан поднял брови:

— Или травка.

Блейк отвернулся:

— Это уж ты хватил, Олбан.

— Да, пожалуй, — согласился он.

Оба выпили.

— А ты никогда не думал навести мосты с семьей? То есть спокойно выяснить отношения?

— Думал, — ответил Блейк. — Но тут же понимал, что это без толку.

— Похоже, у тебя ни тени сомнения.

— Да, это так. Наши пути разошлись очень давно, — сказал Блейк, опять посмотрев на небо. — И, по сути дела, разошлись слишком сильно. У меня здесь своя жизнь. У вас там — своя. Не стану притворяться, что вы мне безразличны, но уж очень мы далеки. В любом случае, решись я… сделать шаг навстречу, не думаю, чтобы это приветствовалось. А для танго, как говорится, нужны двое.

Олбан молча кивнул. Он не упоминал имя Блейка в присутствии Уин вот уже девять лет — со дня похорон Берта. И без слов было ясно: это нежелательно. Блейк по-прежнему оставался паршивой овцой. «ПНГ, мой мальчик, — ответил ему дядя Кеннард, когда Олбан коснулся этого вопроса. По-видимому, Кеннард в отличие от Уин был не столь категорично настроен против контактов с братом, но все же не поддерживал с ним никакой связи. — Несомненно, ПНГ».