Лео Яковлев - Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний

Поэт оставил в стихотворении семь строф — по числу струн в гитаре. Нетрудно убедиться, что эта исключенная Григорьевым строфа очень близка третьей строфе «горбуновского» варианта.

Впрочем, если бы и не было всех этих веских соображений, в самом тексте стихотворения «Гитара», взятом из сочинений Горбунова, так много истинно григорьевского уменья воздействовать на одному ему известные струны человеческой души, что его авторство в данном случае не вызывает сомнений.

Таким образом, можно сделать вывод, что «шутка» Горбунова, во-первых, сохранила нам раннюю, ритмически более динамичную редакцию знаменитого стихотворения Григорьева, и во-вторых, уточнила даты работы поэта над циклом «Борьба». Конечно, появление «Гитары» за подписью Горбунова вызвано усердием его друзей, старавшихся собрать по крохам все, что разбросал за свою долгую жизнь этот щедрый талант. Сам Иван Федорович, если бы ему пришлось готовить к изданию свои сочинения, вряд ли пропустил бы туда этот «грешок» своей молодости. Такова история стихотворения о гитаре.

Вообще стихотворение № 13 как и следующая за ним «Цыганская венгерка» («Две гитары, зазвенев, / Жалобно заныли…») — самые знаменитые, благодаря многочисленным музыкальным интерпретациям, и всемирно известные по переводам на английский, французский, немецкий и другие языки, но, на наш взгляд, не самые лучшие стихотворения цикла «Борьба». Этот цикл Григорьев начинает блестящим вольным переводом стихотворения «Niepewnosўcў» Мицкевича, а заканчивает такими шедеврами, как «В час томительного бденья…» (№ 16) и «О, если правда то, что помыслов заветных…» (№ 18), представляющими собой вершины русской и мировой лирики и подтверждающими слова Белинского о поэте: «Он глубоко чувствует и многое глубоко понимает». Кроме того, Аполлон Григорьев является создателем одного из первых в русской поэзии цикла стихотворений, объединенного сюжетом, адресатом лирики и личностью ее героя. В дальнейшем эту традицию развил и широко использовал Александр Блок.

1982

В сороковых годах прошлого века в России возникло уникальное культурное явление — русская интеллигенция. Ее основанием стала профессорская культура — пропитанная индивидуализмом, но имеющая ряд общих историко-культурных и морально-этических систем взглядов, объединявших невидимыми связями совершенно разные группы и индивидуумы из числа профессоров и преподавателей Московского, Петербургского, а несколько позже — Казанского, Харьковского, Юрьевского и других университетов, ведущие свои родословия от М. П. Погодина, Т. Н. Грановского и иных тогдашних деятелей русского просвещения, связанных дружескими узами с выдающимися писателями своего времени — А. С. Пушкиным, В. Г. Белинским, А. И. Герценом, Ф. М. Достоевским и многими другими представителями русской литературы и искусства, которыми был так богат русский XIX век. Одной из главных черт, отличающих представителя русской профессорской культуры от большинства своих зарубежных собратьев, была широта взглядов, интересов и творчества, сближающие их с учеными античного мира и мира Возрождения, в то время, как в зарубежной науке издавна царил и все более совершенствовался культ узкой специализации.

В связи с этим достаточно указать на тот удивительный факт, что весьма значительную часть личных архивов выдающихся русских ученых прошлого составляют художественная проза, поэзия, зарисовки, путевые очерки, эссе, отличающиеся высокими литературными качествами; многие из этих произведений все еще ожидают встречи с читателем.

С развитием профессорской культуры ее либерализм стал приобретать самые разнообразные оттенки, вызывавшие справедливую и несправедливую критику слева и справа и даже, например, убийственные и очень пристрастные оценки Ф. М. Достоевского в его «Дневнике писателя». Но профессорская среда в России, даже испытывая определенное тяготение к кастовости, никогда на превращалась в застывшую консервативную общественно инертную массу каких-нибудь геттингенцев или гейдельбержцев, точно не знающих, какая власть на улице. В этом «спокойном» профессорском мире ботаников и историков, математиков и филологов, химиков и медиков кипели страсти, и нередко подрастающая молодежь — профессорские дети и внуки — смело отвергала традиционные вкусы отцов и дедов и шла в литературе и искусстве совсем иными путями, создавая нечто новое, увы, не всегда выдерживающее испытание временем. Тем не менее, именно русская профессорская среда, так блестяще воссозданная в чеховской «Скучной истории», дала в конце XIX — начале XX века таких людей, как созвездие Соловьевых, Андрея Белого, Александра Блока, Марину Цветаеву, Ларису Рейснер и др. По-разному относились они к моральным ценностям вскормившего их профессорского мира, но огромное стремление раскрыть его, поделиться его духовным богатством со всяким взыскующим града было им присуще, и иногда это стремление становилось в критические моменты причиной столкновений в их собственной среде, одному из которых посвящен этот этюд.