Пол Теру - Моя другая жизнь

Наступила весна. Алисон ничего не заметила, кроме того, что какое-то время я был очень счастлив и успешно работал. Книгу свою я все еще не закончил. Но книга ведь не задание или реферат, она — часть моей жизни, а мне моя жизнь нравилась.

Тем не менее, когда я писал рецензию или отправлялся в поездку, мне вспоминалась угроза леди Макс, которая чем дальше, тем больше походила на ведьмино заклятие. Стремление противостоять ему придавало мне сил, и я особенно осмелел, поняв, что не в ее силах уничтожить меня. Это означало, что мое творчество самоценно, что вовсе не она меня создала, и мои достижения — не ее заслуга. Ее стихия — реклама и связи, самое подходящее занятие для ведьм.

Однажды я увидел ее на приеме у одного издателя. Она показалась мне некрасивой почти до безобразия: огромный белый лоб, вытаращенные глаза, жадный рот и красные когти. Я хотел было поздороваться, но меня уже для нее не существовало. В Лондоне с теми, кого списали со счетов, поступают особым образом. Леди Макс сначала заморозила меня взглядом, а потом — как отрезала: больше не замечала меня, хотя, вне всякого сомнения, увидела сразу. От нее ко мне прямо-таки хлынули ядовитые потоки ее подчеркнутого невнимания, когда она демонстративно устремилась к молодому писателю в дальнем конце комнаты — к тому самому Джулиану, которому она звонила из моего дома в памятный последний день.

Я ушел домой счастливый и больше уже ее не встречал. Леди Макс взяла Джулиана в любовники. Он стал ее новым творением. Молодой человек приехал откуда-то с севера, в Лондоне никогда прежде не бывал, жил в Хампстеде и писал о нищете провинциальных шахтерских поселков. Его имя стало мелькать во всех газетах, его услужливо упоминали, печатали рецензии на его книги, предлагали заказы и внесли в список кандидатов на весенние литературные премии. Не леди Макс ли все это устроила? Время покажет. А пока что Джулиан приобрел репутацию — наверное, как и я в прошлом — одного из молодых кавалеров леди Макс.

— По-моему, Джулиан — мерзкий маленький гнус, — сказал Маспрат.

Мы с ним снова стали играть в снукер, но уже не в «Ламберне». Маспрат избегал там появляться, потому что задолжал клубу кучу денег: членские взносы и неоплаченные счета в баре. Теперь мы играли в «Ридженси-снукер-холле» на вокзале Клапам-Джанкшн: два фунта в час, за дополнительную плату — чай и пирожки со свининой; стоящий за кассой паренек в серьгах и татуировках, типичный лондонский кокни, спрашивает: «Больше ничего брать не будем, папаша?»

— Но она еще хуже, — продолжал Маспрат. — Вы же знаете.

— Не знаю, — сказал я.

Мне хотелось разговорить его, узнать его версию событий.

— Я думаю о ней всякий раз, когда собираюсь платить налоги, — сказал Маспрат. — Она-то не платит, она ведь не англичанка.

— То есть как? Англичанка конечно. У нее ведь мать маркиза.

— А леди Макс — американка. Она сменила гражданство — из-за налогов. У нее американский паспорт. А иначе как бы она, по-вашему, смогла прожить в Лондоне?

Я должен был сам это сообразить. И все равно я был благодарен леди Макс. Она показала мне, что лондонцем я не стану никогда. Бесценный урок. А поскольку я не был ее любовником, то смог ясно понять, что она такое — и что такое Лондон. Я познал непростую жизнь чужака в этом городе и не сомневался — наступит время, и я напишу о леди Макс, о ее городе и о моей жизни там.

Энтони Бёрджессу очень понравилась история, которую я рассказал ему об Уильяме Эмпсоне [65] Уильям Эмпсон (1906–1984) — английский поэт и влиятельный критик. . Известный поэт и критик, автор «Семи типов двусмысленности», как-то раз говорил с моим знакомым об одном забытом метафизическом поэте. Внезапно он опустился на колени и произнес без тени двусмысленности: «Я хочу взять в рот вашу чудесную штучку». Мой знакомый, заядлый читатель и поклонник творчества Эмпсона, заикаясь, пробормотал: «Спасибо, не надо» — и помог профессору подняться на ноги.

Разговор о поэзии продолжался еще около часа, а затем появилась домработница Эмпсона. Она принесла чай с печеньем.

— Он не хочет, чтобы я поцеловал его чудесную штучку, — сообщил ей Эмпсон.

Домработница снисходительно улыбнулась и, разливая чай, заметила:

— Ох уж эти янки!

Профессору Эмпсону было уже за семьдесят. Это был лохматый, небритый толстяк с серым лицом в бесформенном шерстяном свитере. Он уставился на моего знакомого, растянув тонкие губы в улыбке, обнажившей желтоватые зубы. У него был вид человека, сильно озабоченного.