Дина Рубина - Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)

Когда-то в юности она пыталась напеть эту мелодию Лёне, который в Ташкенте мог достать любую пластинку из-под земли и пытался понять – что она хочет, – насвистывая то один, то другой мотив и спрашивая: «Вот этот? нет? может, этот?» Но у нее был плохой музыкальный слух, и все объяснения ни к чему не приводили...

Да, это была та самая музыка, только сейчас Вера понимала – про что она...

Эта негритянка хорошо, замечательно хорошо пела: тело ее было в таком ладу с музыкой, жило в ней, двигалось: повороты головы, кивки, движения плеч, бедер и рук создавали свой ритмичный узор, перекликавшийся с музыкой множеством невидимых, но ощутимых связей.

И тощий черный трубач наяривал так искренне, так упоенно! И пианист, старик-альбинос в розовой атласной рубахе, в каких ходили по Ташкенту узбекские юноши из кишлаков, – улыбаясь розовыми атласными глазами, мягко касался клавиатуры и замирал, и снова припадал к ней!

И за веселым беспечным бродягой шли они, – Вера с дядей Мишей-бедоносцем, – просто шли по летнему зною ташкентской улочки, едва поспевая за Стасиком, куда-то устремленным на своих сильных красивых ногах; они шли и щурились от солнца, а за ними, приплясывая и напевая, стекались с тротуаров и из переулков все люди ее детства, юности, ее картин...

Вера отодвинула пустую рюмку и подозвала официанта...

Небольшой зал блюз-бара был почти полон посетителями, за стойкой сидели на всех стульях...

Она поднялась, взяла плащ и пошла к выходу. В дверях обернулась.

Там, на сцене, закончился музыкальный проигрыш, и вновь вступила озорная полная певица, столь непохожая на степенных певиц ее детства в фойе ташкентских кинотеатров:

...На мостовой крутились на ветру золотые и пунцовые листья здешнего «индейского лета» – прекрасной осени, немного декоративной, но чем-то все же похожей на осень в ее родном городе... Повсюду – в палисадниках, на балконах, на ступенях домов, за окнами и в витринах уже выставляли соломенных дерюжных кукол, гномов и разных других устрашающих персонажей к празднику Хэллоуин... А скоро, ко Дню благодарения, весь город покроется яркими мазками резных оранжевых тыкв.

Все это было так далеко от покинутой ею жизни... И только музыка знаменитого блюза, когда-то в детстве лизнувшая ее сердце, как верный пес, догоняла ее по тротуару:

Она шла по коридору онкологического отделения бывшей шестнадцатой горбольницы, ныне же вполне современного, следовательно, вполне дорогостоящего Республиканского Центра экстренной медицины, отсчитывая номера палат... Эта!... Нет, следующая...

Уже поговорив с врачом, Вера приблизительно представляла, в каком виде застанет сейчас мать. Главное, та в сознании. Доктор Арутюнян так и сказал – сознание сохранное...

Всю дорогу в самолете до Москвы и от Москвы до Ташкента она раздумывала о встрече на выставке, о знаке, который подала ей судьба. И о том разговоре ночью, после очаровательного – и мучительного для нее – вечера с друзьями, милой болтовни, музыки (Наташа играла из новой программы несколько «Прелюдов» Шопена и это было прекрасно – можно было закрыть глаза и молчать, перебирая слова недавней встречи), – когда, дождавшись, чтобы гости угомонились в своей комнате, Лёня вошел в спальню, плотно и бесшумно прикрыл дверь и, бросившись рядом на кровать, развернул ее к себе:

– Ну?! Что стряслось? Знал, что не спит.

Она сказала:

– Мне нужно съездить в Ташкент.

– Ни за что!

– Лёня...

– Я не знаю такого города!

– Послушай... ну... послушай же... – качнула головой, высвобождая лицо из его ладоней... – Мне необходимо повидаться с матерью...

– По-ви-даться?! – Он расхохотался... – Воображаю это милое свидание!

Тогда она села, подоткнула подушку за спину и все ему рассказала, – тихо, сосредоточенно, монотонно раскачиваясь, – все, от начала до конца... Он молчал... Потом поднялся, принялся расхаживать, растирая ладони, словно разогревая их, – как всегда, когда волновался, – будто только что отстоял вахту на морозе.