Дина Рубина - Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)

Ну, вот... выдохлась... вынула душу... но все еще любовалась судьбой, какой наградила мать – изящной, талантливо скроенной, опрятной судьбой, с лучистой искоркой на отливе... Вдруг поняла, что выстроила композицию этой судьбы, как композиции картин строила.

Взялась рукой за щеку и ощутила влагу...

Лидия Вениаминовна тоже плакала, улыбалась, кивала... Вытирала платочком глаза.

Опять зазвонил мобильник у Веры в кармане, и по одному только «да», Лёня уже забрасывал ее своими: «Почему ты гундосишь? Да что произошло? Где ты?!»

Он звонил уже из аэропорта; с минуты на минуту должен был приземлиться самолет из Нью-Йорка. Надо бы срочно ехать домой, настрогать лук и морковь на плов, замочить рис... Сегодня она собиралась встретить гостей узбекским пловом, – благо, проезжие ташкентцы привезли недавно и барбариса, и зиры.

Лидия Вениаминовна поднялась и оперлась на палку...

– Вера, дорогая вы моя... Спасибо, что подарили эти бесценные полчаса... И еще: я сразу поняла, что вы должны быть из моих Щегловых, хотя совсем на мать не похожи. Наследственность не водица, знаете, я биолог, так что верьте на слово... И то, что о Кате рассказали, – очень дорогой вы мне сделали подарок. Жизнь-то, она на исходе... Сейчас уже целыми днями перебираю ее, перебираю... А вы – настоящий художник, так и знайте. Потому что ваши картины сотрясают душу, взывают к ней: есть ты, душа, или нет тебя? И я, родной вы мой человек, – желаю вам на этом поприще счастья!

Она помедлила... уже повернулась, чтобы идти, но вдруг остановилась и сделала к столику два трудных шага:

– Вы только знайте, Вера... Наверное, сейчас уже можно сказать... наверное, уже не имеет значения... – так все поменялось!... – но вы знайте, что никакая вы не Щеглова!

– А я фамилии отца никогда у мамы не спрашивала... – пробормотала Вера.

– Ах, да при чем тут отец, не знаю я никаких ваших семейных дел... Я о матери вашей. Никакая вы, Вера, не Щеглова, и она не Щеглова!...

– А... кто?... – растерянно спросила Вера.

– Вы – Введенская... Дядя Семен признался перед смертью моей маме. Уже не вставал... а мы дружили очень, знаете... Так вот, он признался, что не Щеглов он, это шофера его звали Щеглов, он и взял документы, когда тот умер... – Она глубоко вздохнула, лицо ее пошло красными пятнами: – Ну, слава богу, решилась! Освободилась наконец, слава богу!... Столько лет в себе носила!... До последнего не знала, когда шла, – скажу, или не скажу...

– Но... как же это... з-зачем?

– Как это зачем, боже мой, вы еще спрашиваете! Введенские – род известный, дворянский... У них в Москве, в Камергерском, свой дом был, выезд, имение под Орлом!... Он все маме рассказал, хотел, чтобы его под своей фамилией похоронили... Такая наивность, боже!... Сожгли как всех, без всяких фамилий, собственный сын и сжег, в подвале эвакогоспиталя...

– Подождите... – Вера поднялась, ощущая дурноту... села опять... Стала, как слепая, шарить по столу, собирая в сумку сигареты, кошелек... – Подождите, я не...

– Понимаете, они после революции в Крым бежали, как многие... – торопливо, стоя полубоком, как бы на прощание договаривая несущественное, продолжала Лидия Вениаминовна, – а оттуда уже не смогли, не получилось: он тифом заболел, заразился от своего шофера... Дядя Семен выжил, а шофер умер... Щеглов... Ну, он его документы взял и уже в Петрограде сумел как-то сестре Наташе поменять фамилию, тоже на Щеглову... И вот, всю жизнь... на заводе, на заводе... И чтобы никто не знал, что иностранные языки... и чтобы никакие не пейзажи... А ведь он в юности с известными художниками дружил, о нем высоко отзывался...

Лидия Вениаминовна еще что-то говорила... Вера сидела, опершись локтями о столик, кивала, оглушенная...

И потом, когда старуха ушла, все сидела, курила, крутила в пальцах пустую рюмку из-под коньяка...

Вдруг зазвучала музыка...

Вера подняла голову и увидела, что сидит так уже давно, что за стеклянными дверьми бара синеют сумерки... Отсюда видны были растущие через дорогу три, совершенно разных по цвету листвы, дерева – желтое, красноватое и пунцовое.

На маленькой эстраде певица, полная негритянка в блестящем наряде, открывающем ее пышные плечи, разминалась: подтанцовывала, поводила руками, как бы подгоняя музыкальное вступление, которое любовно выдувал трубач, смешной тощий черный паренек, и пробрасывал по клавиатуре пианист – тоже смешной, пожилой крахмальнобородый альбинос в розовой рубахе...

Буквально с первых тактов Вера узнала мелодию. Это была та песня, из ее детства! Та музыка, что неслась из-за ограды по звездному мосту теплой азиатской ночи прямо в окно больницы, где девочка-подросток, вскарабкавшись на подоконник и прижав лицо к решетке, слушала ее со счастливым волнением: веселый, притоптывающий, вихляющий задом бродяга шел себе по улице, останавливаясь и отчебучивая задорный степ.