Дина Рубина - Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)

Витя задумался, вспоминая... Перестал закусывать. Но, когда Борис долил ему водки, встрепенулся, сказал: «За ваш дом, ребята!» и, опрокинув стопку, потянулся к салатнице с квашеной капустой. Я думала, что тема странной Щегловой исчерпана, но ошиблась. Видать, Мануйлова беспокоили и ее известность, и ее независимость, и ее неожиданное замужество... А может быть, он считал, что и меня должна интриговать эта фигура?

– Но, понимаешь, она ведь чокнутая, – Верка... – продолжал он. – Почти не продает своих картин, бзик такой... Редко-редко на какой-нибудь аукцион выставит, или с выставки одну продаст... И они за приличные башли идут, она ценится, понимаешь, потому что уже очень известна, и все знают, что картины держит при себе... Знаешь, кому недавно смилостивилась продать работу с выставки? Голландской королеве, да... Я ее видел недавно – Верку, не королеву... Все такая же, не меняется: ничего ее, кроме работы, не интересует, вечно погружена в себя и никого вокруг не видит... Я как раз после этой встречи вспоминал, как на первом курсе кто-то из ребят запер ее в анатомичке, так, ради хохмы... Думали, она там с ума сойдет – девчонка, одна среди... разных неприглядных, часто неукомплектованных незнакомцев... Когда открыли, она сидела со своим вечным черным блокнотом и зарисовывала половинку какого-то застарелого алкаша, жмурика, которого долгое время под мышки приволакивал и бросал на стол такой бородатый чокнутый парень, что там работал... Вот это вам Вера Щеглова во всей красе!

И все такая же верста коломенская, – непонятно, что в ней этот немецкий барон нашел... Ну, барон, тот – ладно, Верка для него – экзотика Азии... А я помню, как ее Лёнька Волошин любил! Много лет, и так преданно, упорно... словом, как дай вам бог! Он же, когда она за барона вышла, чуть с собой не покончил! Я-то знаю, мы с ними по соседству на Кафанова жили... Маргарита Исаевна просто сама не своя была, боялась его одного на минуту оставить: как она Верку ненавидела! – цыганкой называла, ведьмой, – всю жизнь, говорила, та Лёне испортила!... Ну, ничего, не помер, – вон он, Лёнька, как в Америке лихо пошел, притом, учти – исключительно благодаря своим золотым мозгам и его особенности – каждому встречному чем-нибудь помочь... – Витя удовлетворенно пристукнул ладонью по столу, как бы в подтверждение своим словам. И, вспомнив что-то... помедлил и добавил:

– Между прочим, – знаешь, что он, Лёнька, сделал первым делом, когда не то что разбогател там, а просто немного денег свободных появилось? Издал такую тетрадку рисунков Щегловой, которые она окурком по рассеянности черкала, а он много лет за ней подбирал... Да... Так и назвал: «Окурочная тетрадь»...

...Году в восемьдесят девятом, проезжая мимо выставочного зала на Крымском мосту, я успела прочитать на огромной афише знакомое имя. На открытие персональной выставки Веры Щегловой я попасть тогда не смогла, но дня через три мы все-таки выбрались с мужем.

У нее немного поменялась палитра – стала ярче, неукротимей, контрастней, словно климат Германии, где в то время она жила месяцами, требовал дополнительного тепла и огня, – но в темах, в образах, в композициях картин – по-прежнему поражали цельность, сила и совершенно отстраненный взгляд на мир, словно эти картины были писаны пришельцем с другой планеты, пораженным и даже уязвленным всем, на что падал его инаковидящий взгляд.

А перед триптихом «Житие святого дяди Миши – бедоносца» мы простояли минут двадцать: я – по-простому, рассматривая содержание, где триединый дядя Миша – беспризорник – лагерник – алкаш, скорчившись и укрывая голову руками, в солнечной лавине воспаряет над чинарами Сквера Революции; Борис – оценивая, как здорово и ритмично распределены какие-то там живописные акценты по всем трем полотнам...

Но это были уже годы, когда мой Ташкент накренился, как корабль, с огромной пробоиной в боку... и стал медленно и неуклонно погружаться в воды океана времен...

Постепенно разъезжались его пассажиры – на утлых лодчонках, на шлюпках, на досках они пустились в страшный путь по суровым волнам – и многие достигли крутых берегов, по которым еще предстояло вскарабкаться на ровную, пригодную для жизни площадку... Хотя были и такие, кто не выдерживал и шел ко дну, или падал со скал...

А вскоре мы и сами пустились в плавание, по иной причине, и к тем берегам, которые были предназначены судьбой...

«...Нет уж, позвольте, я буду называть вещи своими именами!... Вам ведь – я правильно понял? – нужны для романа свидетельства искренние, правдивые... Помните советскую „лакировку действительности“?