Дина Рубина - Гладь озера в пасмурной мгле (сборник)

...Она сняла джезву с огня, разлила по чашкам кофе...

– Как странно... – проговорила она, медленно доставая из пачки сигарету... – Не могу отвязаться от мысли, что если б тогда, на Сквере, я не подобрала его... он до сих пор был бы жив...

– Или не был... – вставил Лёня, пододвигая ей блюдце...

– А я?... я без него уж точно оставалась бы дворовой маугли, и... вообще не знаю, где была бы сейчас...

– Да все тут же и была бы, – вздохнув, проговорил Лёня... Вера, Вера... ничего вы о себе не понимаете...

Он поднялся с табурета, того еще, что подарили ей в детском садике «мишки-мышки», вошел в комнату, включил там свет... Потревоженный рыжий Сократус выгнул спину и молча деятельно принялся когтить мягкий валик старого топчана, и без того измочаленный за последние годы.

Сократус! Твоя, исполненная дворового блеска, жизнь ловеласа и сибарита оборвалась два года спустя тем же способом, каким она оборвалась у твоего знаменитого тезки – ты был отравлен, но не цикутой, а, скорее всего, какой-нибудь коммунальной отравой, какую рассыпали убийцы из санэпидемстанции по всем помойкам и подворотням... С тех пор ты обрел бессмертие в картинах хозяйки, появляясь в них ненароком, на задних планах, под ногами людей, на стульях и диванах, оседлав какую-нибудь кошечку – все такой же: преисполненный достоинства, с платиновыми зализами на боках, с пушистыми бакенбардами инспектора по особо важным делам, – о, Сократус, Сократус!...

Несколько минут в комнате было тихо, потом раздался Лёнин голос:

– Почему бы вам не купить приличную мебель, Вера? В конце концов, человеку свойственно стремиться к минимальному уюту... Я денег – и голосом подчеркнул: о-дол-жу! если уж не хотите так взять...

Она отозвалась из кухни:

– А зачем?

Он показался в дверях:

– Что – зачем?

– Стасику это было бы все равно... И дядя Миша никогда... Он с досадой дернулся – ответить, но промолчал. Вернее, решил обойти тему с другого боку:

– Вы, Верочка, вообще выбрасываете когда-нибудь на помойку барахло? Вот этот синий бант, экспонат трогательной истории детства, давно просится на...

– Это талисман, я же вам рассказывала... Я тогда, во дворе, мысленно приказала девочке отдать мне сумку и бант, и она отдала. Меня это потрясло... легкость совершения насилия потрясла. С тех пор берегу в назидание... Там еще была сумочка, мать отняла. Оставьте, пожалуйста, и не приставайте, хотя бы сегодня, с идеями преобразования моей жизни...

Лёня вернулся в комнату, и некоторое время было слышно, как он ходит, отворачивая от стен картины, ставя то одну, то другую на мольберт... Комната представляла собой склад холстов и подрамников с островком топчана, шкафом у стены и четырьмя квадратными метрами перед мольбертом.

Он уже знал метод ее работы – над несколькими вещами одновременно, этапами: сначала холст покрывался красочной массой, тем самым создавался как бы дополнительный грунт; намечался основной цветовой аккорд, после чего картина оставлялась в покое, а на мольберт ставилась другая...

Иногда Лёня просто сидел за ее спиной, на топчане, и безмолвно смотрел, как она пишет. Вера мгновенно забывала о нем, когда рука брала кисть или мастихин. Возвращаясь ко второму этапу работы, она долго морщилась, страдала чуть ли не физически, – ненавидела результаты «полдела». Но постепенно, через вздохи, постанывание, невнятное мычание, почесывание носа и поскребывание в ежике волос... дело завязывалось: прорабатывались промежуточные контрасты, насыщалась цветовая гамма, – возникало цветовое пространство холста. И к концу сеанса гораздо более веселая художница отправляла – на побывку к товаркам – гораздо более веселую картину.

Самым активным, самым азартным, самым удивительным был для Лёни третий этап. Он даже вскакивал и кругами ходил вокруг нее, мешал работать, злил. Как аттракцион какой-то наблюдал процесс «доводки» картины: Вера разнообразила фактуру холста, орудуя мастихином, черенком кисти, пальцами... И вот вылепливалось лицо!

– Кто это? – спрашивал Лёня над ее плечом.

– Стиляга один... – меланхолично отвечала она, добавляя большим пальцем правой руки немного красного в верхний левый угол холста. – Стиляга, Хасик Коган... Кок носил огромный...

– А что это у него, шляпа?

– М-м... – угу... А на шляпе – ворох сирени... Я и сама его сейчас только узнала...

Как ни смешно, это было правдой. Сначала на холстах ее возникала городская среда, которая порождала мельтешение воздуха, фигур, вибрировала оттенками солнечных пятен в глубокой тени... Лица же проявлялись сами, всплывая из колодца ее памяти... Иногда, только завершив работу, она с интересом опознавала – кому принадлежит лицо персонажа.