Андрей Матвеев: Норки нараспашку

В книге «Catch-22», что означает «Поправка-22». Но это сейчас принято переводить как «Поправка-22», мне больше нравится тот вариант, который, между прочим, еще в 1967-м (Боже, когда это было?) в сокращенном виде опубликовал журнал «Урал» под названием «Уловка-22». Что и явилось последней каплей для господ из обкома КПСС для снятия с работы главного редактора журнала, милейшего дяди Жоры Краснова — для меня он тогда был дядей Жорой, — а вот почему его сняли, так об этом я узнал уже много лет спустя.

Сейчас дяди Жоры нет на свете, как нет на нем и Джозефа Хеллера. Но есть «Уловка-22», по крайней мере, для нас, русских, это все равно «уловка». Это у американцев, в той Америке, которую мы потеряли, поправки к конституции — что-то такое же священное, как корова у индусов, а у нас — это уловка, откос, то есть опять — бред собачий, сказал сержант!

Хотя настоящее величие Хеллера открылось мне уже после чтения «Catch-22», когда в семьдесят восьмом — если память не глючит — журнал «Иностранная литература» опубликовал главы из второго романа покойного Джозефа.

«Something happened», «Что-то случилось».

У меня до сих пор поджилки трясутся при виде открытой двери — тьфу, открытой обложки этого романа.

Сами понимаете, что я вспомнил первую фразу.

А роман тоже исчез, испарился, канул в лету с моих книжных полок так же, как и «Завтрак чемпионов» с «норками нараспашку».

Но про поджилки — это не самое крутое, там есть еще похлеще, например, про то, кем я хочу быть, когда вырасту.

Это главный герой говорит, сорока с чем-то летний Боб Слокум, — сейчас я иногда его понимаю, точнее, понимаю, что он хотел и до сих пор хочет сказать: «Наконец-то я понял, кем хочу быть, когда вырасту. Когда вырасту, я хочу быть маленьким мальчиком!»

А тот самый журнал я тоже читал с жуткого перепоя, на работе. Я пил крепкий чай и читал про Боба Слокума. И была осень. Это было в период второй жены, между прочим, это деление на периоды жизни по женам — тоже из американской литературы, из все того же Курта Воннегута-младшего. Только уже из другого романа, из «Колыбели для кошки», который начинается с того, что все это случилось столько-то сотен сигарет, столько-то литров виски и две (это я точно помню) жены тому назад.

Но сейчас я не о Воннегуте, сейчас я все еще о Джозефе Хеллере. То есть о той свободе, которую мы хотели найти, и о той Америке, которую мы потеряли. Хотя в тот момент, когда я, с тяжелой, похмельной головой, отпиваясь крепким, горьковато-несладким чаем, читал в первый раз главы из романа «Что-то случилось», то я ни о чем таком не думал. Я читал и поражался тому, сколько раз, и в каком контексте, и в каком склонении, и в каких словосочетаниях в этом романе употребляется слово «траханье». И «трахались». И «трахнутые». Между прочим, до перевода на русский «Something happened» слово это отсутствовало в массовом употреблении. А после перевода каким-то странным образом — ведь не стоит думать, что все (или почти все) жители нашей великой и могучей державы читали этот почти что семисотстраничный (в полном варианте) труд кудрявого американского еврея, — стало общеупотребительным. Но факт есть факт — до появления на русском языке слово «трахались» существовало, но было вроде как «локальным». А потом пошло в массы. Хотя — может — это все мне просто кажется.

В общем, «норки нараспашку», огни Святого Эльма, возникающие в утреннем — равно как и в вечернем — тумане, накрывшем болота памяти. Все тот же мешок с фразами, в который ты запускаешь время от времени руку и вытаскиваешь что-то такое, что некогда было для тебя очень дорогим и близким, хотя и не материальным, просто очередную тень, некогда бывшую четко набранными словами на еще белой странице.

Например, «камень… лист… не найденная дверь. О камне, о листе, о двери. И о всех забытых лицах. О, утраченный и ветрами оплаканный ангел, вернись, вернись!»

Все понятно, Томас Вулф, именно Томас, а не Том, хотя есть и Том. Но это был Томас, роман «Взгляни на дом свой, ангел», мне восемнадцать лет, я читаю ночью, до утра, голова звенит от кофе, и от сигарет, и от того мощного потока слов, которые я пропускаю через себя. И много лет спустя круг замыкается, тоже ночь, только уже без кофе, такая же толстая книга, но называется по-другому, «Домой возврата нет» называется эта толстая книга, а еще были «Только мертвые знают Бруклин», «О времени и о реке» и что-то еще, что-то еще, но рука лезет снова в мешок, очередные огоньки Святого Эльма подмигивают, кружат надо мной в этих миазматических болотах памяти, кто там на этот раз?