Ференц Мора - Дочь четырех отцов

Нарвав целую охапку мягких листьев мальвы и пахучей полыни, я соорудил нечто вроде трона, а сам лег у ее ног — ну вот, теперь слушайте, камышовая фея!

— Птица, которая говорит: «т-ри, т-ри», — это камышовый дрозд, та, что отвечает: «при-ди, при-ди», — камышовая славка. Та, которая стучит, — трещотка, сопит — зяблик, ругается — бородатая синица. Птица, которая кричит: «при-при ч-чем? пр-ри ч-чем?», — это полевая крачка, а та, что отвечает: «ку-лек, ку-лек», — вьюрок, ни та, ни другая не позволяют себе непарламентских выражений. Чибис кашляет, как какой-нибудь генеральный директор, свистящий чирок ведет себя так, словно собирается в театр на вечер классической музыки. Взад-вперед по болоту носится водяная курочка; чомга, напротив, ступает тяжело, лысуха неуклюже скачет, а та, что ковыляет по-дурацки, — это кваква. Где колышутся большие белые облака, словно кто-то вытряхивает огромные мешки с мукой, — там летают чайки; речные крачки чертят зигзаги точь-в-точь как ласточки. Этот надтреснутый голос принадлежит цапле-барабанщице, а те жуткие, протяжные вопли издает черная птица с кривым клювом — ее имени мы называть не станем. Долгоносый журавль не перестает трещать клювом даже на лету, аист в полете вытягивает шею вперед, а ноги — назад, впрочем, аиста всякий знает, даже тот, кто в школе не обучался.

Тут я прикусил язык и смущенно умолк, забыв, что чистая душа ни в чем не видит подвоха. Андялка смотрела на меня с искренним изумлением, теперь глаза ее породнились с незабудками, целовавшими носки ее башмачков.

— Господин председатель, вы знаете больше, чем любой учитель.

— О, что вы, — я скромно потупил взор и мысленно попросил прощения у Брема, не будучи уверен, что он выслушал бы мою лекцию с таким же энтузиазмом. Но, видит бог, пустельга не перестанет быть пустельгой, если я случайно назову ее дроздом; при всей моей добросовестности я прощу себе эту ошибку, если мне удастся вырасти в глазах самого дорогого на свете существа хотя бы на пядь.

К сожалению, помимо болотных птиц, подобных коим не встретишь и за тридевять комитатов, на Божьем острове водились еще и комары, по кровожадности сравнимые разве что со своими собратьями на Амазонке.

— Хорошо бы вам закурить, — предложила Андялка, когда мы отплыли от острова, и я принялся размахивать носовым платком, пытаясь защитить ее от хищников. — Что с вами стряслось, господин председатель? Вы не курите уже второй день. Ведь раньше вы не выпускали сигары изо рта.

— Хочу отвыкнуть, — нежно ответил я. — Не то чтоб курение мне вредило, организм у меня крепкий — хоть паприку кури, но я решил воспитывать силу воли. Знаете, как писали в альбомах: «Кто с собою совладал, тот сильней, чем Ганнибал».

Не мог же я объяснить ей, зачем мне нужно, чтобы дыхание мое было чистым, как у ребенка перед первым причастием. И того не мог я ей сказать, что стоит мне взглянуть на ее алый ротик, как у меня пересыхает во рту, и воля моя становится крепче, чем у всех пунических и римских полководцев вместе взятых!

Когда мы причалили, уже стемнело. Тихий ветерок шевелил листву, а луна в серебристой опушке поднялась из-за леса как раз в тот момент, когда я прижал к себе Андялкину руку. Прямо-таки противно видеть, с какой точностью эта луна соблюдает режим, предписанный составителями календарей. Опоздай она хоть на минуту или будь тополя хоть самую малость повыше — и Ганнибал мог бы торжествующе расхохотаться. Но луна смотрела на нас так пристально, что мне не оставалось ничего иного, как пребывать по-прежнему гордым мужем, не поддающимся соблазнам. Андялка между тем зябко стянула на шее косынку.

— Чувствуете, как резко похолодало? — (С тем же успехом жасминная роща могла бы спросить у наползающей на нее огненной лавы, не мерзнет ли она). — Смотрите-ка, кто-то ходит между деревьями. Как раз тут художник и повесился. Ах, мне страшно!

В ивовых зарослях и в самом деле что-то белело. Привидением это «что-то» быть не могло, поскольку под ногами у него трещал валежник. Привидения же обычно ходят бесшумно, во всяком случае, городские. Можно допустить, что деревенские призраки более неуклюжи. Но и они не носят полотняных шлемов.

А у этого на голове был полотняный шлем.

— Доктор, — шепнул я Андялке.

— Что он здесь ищет?

— Киргизов.

Убийца на месте преступления! Вот только кого же он начитался — Достоевского или Эдгара По?

Не успели мы отойти и на пару шагов, как нам попалось еще одно привидение. На этот раз оно сидело на краю оврага, и голова у него была повязана платком. Это привидение узнала Андялка: оно оказалось Мари Маляршей. Эге, так может, вовсе не совесть пасет доктора на лугу, а доктор пасет здесь сию заблудшую каракулевую овечку?