Ференц Мора - Дочь четырех отцов

— Ой, не ходьте. — Женщина, разгадав мои намерения, схватила меня за руку. — Как сверкнуло-то, батюшки-светы!

Я и сам невольно зажмурился от ослепительной вспышки. Снаружи внезапно наступила тишина, ветер как будто прихлопнули ладонью, даже стук дождя стал медленнее. Слово было за небесной тяжелой артиллерией — природа замерла в ожидании.

Бабахнуло так, что даже Шати перестал реветь и в ужасе сунул палец в рот.

— Прямо над нами! — Мари била дрожь. Я взглянул на нее: она была даже не бледная, а какая-то зеленая. — Ради всего святого, не ходьте!

За меня уже давным-давно никто не боялся, а ведь временами это совершенно необходимо. Ничто так не разжигает отваги, как сознание, что за тебя боятся.

— Погоди, Шати, будет тебе твой барашек!

Я всегда подозревал, что овцы попросту симулируют тупость, понимая, что люди любят тех, к кому можно относиться свысока. Наедине с собой баран очень даже неглуп. А этот в особенности. Он нашел убежище не в зарослях репейника, а в гуще клевера, откуда его обычно гоняли. Когда я схватил его, он явно был очень недоволен и до самых дверей развалюхи не переставал вертеть головой, оглядываясь назад.

Шати тотчас же повеселел и принялся тереться чумазой мордашкой о влажную шерстку ягненка. Мари сказала лишь: «Благослови вас бог» — и подала мне лопату, чтобы я хотя бы сел на сухое.

Грохот тем временем поутих, зато дождь лил все сильнее и сильнее. Внезапно за шиворот мне упала крупная холодная капля, я поднял голову: крыша развалюхи протекала. А как известно, принимать водицу за шиворот по капле очень неприятно, уж лучше ведро разом. Я был вынужден перейти на другую сторону и сесть рядом с Мари. Не подумайте ничего плохого. Соприкасались только наши плечи. А между коленями — главными проводниками электричества — примостились в качестве изоляции Шати с ягненком. Если бы в пещере между Дидоной и Энеем оказался Асканий, Вергилию пришлось бы написать совсем другую «Энеиду».

Дождь все никак не унимался, и я решил завести беседу.

— Скажите, сколько лет вы женаты?

— На рождество десяток минул, — она взглянула на меня с удивлением.

— А детей у вас никогда не было?

Она сникла и подперла голову руками, словно невесть какую тяжесть.

— Кабы бог дал мне ребеночка, много чего было бы по-другому!

Она мрачно уставилась прямо перед собой и продолжала, с трудом сдерживая слезы:

— Два раза ползала я на коленях кругом алтаря раднайской Божьей Матери, у черной Марии была в Сегеде — все без толку. Мужик мой для того и пошел в церковные старосты: думали, может, господь к нам скорее обратится, ан и это впустую. Два года я постилась, по средам, пятницам и субботам все на хлебе да на воде — и поста моего боженька не принял. У чепайского святого была, и тот ничего не сказал, ничем не помог. Померк с той поры для меня белый свет.

— Еще засияет, милая, дайте срок, — я положил руку ей на плечо. — Вы же молодая, да и муж ваш еще не старик.

— Муж? — она упрямо вскинула голову. — Не нужон он мне боле — ни душе, ни телу.

— Да ведь муж ваш, голубушка, совсем неплохой человек.

— А по мне, тот и вовсе не человек, кто поступит с женой, как он со мною.

— Что же такого сделал ваш Андраш?

— Жил у нас один художник, тот, что плохо кончил, слыхали небось? Мужика моего тогда заарестовали, думали, его рук дело. Как заарестовали, так и выпустили, да только с той поры стал Андраш Тот меня изводить, да так, что, кажись, пошла бы в тюрьму вместо него — все лучше.

— Поколачивает он вас? — я оглядел ее с ног до головы: она сидела рядом со мною в мокром платье, облепившем тело, подобная статуе Цереры александрийской школы. Ей ровным счетом ничего, не стоило скрутить хилого муженька.

— Кабы бил, я бы ему спасибо сказала. Кого побьют, того, глядишь, и приласкают. Андраш Тот меня знать не хочет, будто и нет меня вовсе. Как ослобонили его, пошла я его встречать, а он мне уже тогда — ни словечка, так и шли всю дорогу точно глухонемые. Да они хоть руками машут. А этот отвернулся от меня, будто я не я, а чудо морское — как посмотришь, так и ослепнешь.

Шати заснул. Голова его свесилась, и он свалился на ягненка, обвив ручонками его шею. Я выглянул наружу, дождь немного поутих, но все еще падал струйками, как на детских рисунках. Я сел на прежнее место.

— Так что же, Андраш вам так ничего и не сказал?

— То-то и оно, что молчал, как рыба. Ну и я, знай себе, молчу, пока до дому не дошли, ну а там засветила лампадку, вечерело уже, как раз на день всех святых дело было, да тут возьми и вздохни: «Слава тебе господи, наконец-то муженек мой дорогой дома». А он будто не слышит, тут уж я плечами пожала, а сама думаю про себя: ладно, мол, душа моя, небось сам очухаешься. Все ж таки пожарила ему яички, а булку в городе купила заране, румяную, пышную, то-то, думала, удивлю его, небось хороша покажется после тюремной-то корки. Вот даю я ему ужин — он на диване сидел, в углу, что твой сыч, — а сама все жду, что он спросит, сама-то, мол, чего не ешь, да кликнет: садись-ка, мол, со мною. Так он «ступай отседова» — и то не сказал, знай себе, ел молча, а сам злой! Булку всю съел, а яйца только наполовину, ну, думаю, все ж таки есть совесть у мужика. А к нему все Габо ластилась, кошка наша старая, тут он возьми да и посади ее на стол. «Ешь, — говорит, — бедняга!» И знал ведь, что я на дух не терплю, когда кошка на стол забирается и с тарелки жрет, у ней своя миска под столом стоит. Тут уж у меня, сердечко зашлось, сил не стало терпеть, пошла я к себе в горницу, да так в темноте и повалилась на стол, да расплакалась. Вдруг слышу: галдят за окошком — не иначе, люди с кладбища домой идут. Ах ты господи, думаю, нынче же день поминовения, надо и мне свечку сжечь за упокой. Был у меня в горнице маленький алтарь, а на нем образок Девы Марии, всего-то с ладонь величиной, зато глаза такие, что куда ни пойдешь — все на тебя смотрят. Тот художник рисовал, да не с меня, а так, из головы выдумал, но что правда — то правда: как кто ее увидит, так сразу на меня и подумает. Словом, зажгла я свечку, встала на колени перед Святой Девой, тут муженек мой и вошел, от злости аж зубами скрежещет, а в руке у него нож, чем свиней забивают, — ну, думаю, слава тебе господи, хоть заговорит наконец-то. Да не тут-то было: отодвинул он меня в сторонку, а сам подскочил к алтарю как бешеный, и с ножом — на Пресвятую Богородицу, да не просто проткнул, а разорвал ее вдоль и поперек, так у меня в комоде по сей день четыре куска и хранятся. С той поры не муж мне боле Андраш Тот, да и не будет никогда в жизни.