Ференц Мора - Дочь четырех отцов

Однако все время, что я наблюдал за ними, улица оставалась глухой и немой. Солнце стояло высоко, люди разошлись по своим делам: кто на реку, кто в поле, дети сидели в школе, из открытых окон которой доносились звонкие голоса — время от времени их покрывал сердитый старческий голос: «Ти-ши-на!» Лишь малыши в задранных рубашонках копошились в дорожной пыли, да квохтали в канаве куры. С другого конца деревни доносились ритмические удары кузнечного молота, постепенно они заглушили колокольный звон.

Ну что ж, осмотрим церковь, откуда начинается трагедия моего героя.

Церквушка эта, надо сказать, сама напоминает героиню романа, над которой писатель мудрил до тех пор, пока сам не перестал ее узнавать. Фундамент был заложен очень давно, похоже, здесь кропили святой водой остриженные чубы венгерских язычников. Потом целое тысячелетие ее латали то здесь, то там, пока не явились наконец деревенские мастера-каменщики и не перестроили ее до основания по самым что ни на есть архитектурным законам. Можно было оправиться после восстания Ваты [63] Восстание Ваты — восстание язычников в защиту «старой веры», а также против феодальных порядков (1045 г.). , после турок, после татар, но после такого варварства — уже никак. Им пришлась не по нраву каменная резьба случайно сохранившегося романского карниза, и они понатыкали туда храмовых знамен. Готическое окно замуровали и взгромоздили в полученную нишу гипсовую статую какого-то короля-святого, размалеванную до неприличия, в башмаках со шнурками, зеленом доломане и рейтузах гонведа [64] Гонведы — военнослужащие национальных венгерских частей австро-венгерской армии. ; голову его величества венчала корона, похожая на здоровенное яблоко, а штык он держал так, словно отгонял назойливую муху.

Самое лучшее в наших деревенских церквах — нерукотворное: веселые солнечные лучи, проливающиеся золотом сквозь затянутые паутиной окна. Люди же как будто задались целью доказать, что основа веры — страх.

Четверо евангелистов на потолке напоминали четырех палачей в красном, зеленом, синем и желтом. На большом алтаре была изображена Святая Троица. Бог-отец в желтом, как у святого Иосифа, облачении выглядел так, словно в очередной раз пожалел о сотворении человека и подумывал о новом потопе. Бога-сына, облаченного в синее, как у Девы Марии, одеяние, «художник» не иначе как перепутал с левым разбойником. Над ними вился белый голубь, изображенный скорее всего при помощи карманного ножика. Рай являл собой такое скопище торсов без шеи, косых глаз и вывихнутых членов, что куда там футуристам и кубистам! Бог весть, как сильно нужно отчаяться, чтобы захотеть в такую обитель. После чудовищных святых некоторый отдых глазу давал дьявол, попираемый архангелом на одной из стенок кафедры. Святой Михаил колол врага рода человеческого шпагой, какие во времена Марии-Терезии [65] Мария-Терезия (1717–1780) — австрийская эрцгерцогиня с 1740 г. носили по субботам правоверные евреи; по-видимому, сатане очень нравилась щекотка, во всяком случае, он вовсю скалил зубы. При нем само собой была лопата — та самая, которой подсаживают в печь Вельзевула обреченные души.

Но к чему здесь прикасалась рука Турбока? Ведь искусства — ни на йоту. Я подошел к безголовому Святому Роху. Голова у него оказалась на месте, но таких размеров, что из нее свободно вышло бы две. Место ей было в панораме, на плечах Чингисхана, художник такого нарисовать не мог. А ведь картина явно совсем новая. Зачумленные и ягнята, замок на заднем плане и фигура святого пастыря, бывшего графа, рисунок, колорит — все обличало руку мастера. Но головы были чудовищны.

Нет, тут мне самому не разобраться. Мои познания в области истории искусств весьма поверхностны: я остановился на первой главе — изображениях мамонтов в альтамирских пещерах. Обо всем остальном я знаю ровно столько, сколько можно требовать от современного, относительно образованного человека. Натура обнаженная, но худая и масса разнообразных фруктов вокруг — это ренессанс. Еще обнаженнее, но гораздо толще — это скорее всего барокко, а если кто-нибудь изображен в шлеме — тогда уж точно. Если на картине раскачиваются на качелях, потеряв стыд и совесть, барышни в широкополых шляпах, а перед ними лежат на траве пастушки, в коротких панталонах, — это рококо. Немного, что и говорить; до сих пор мне хватало, но для романа о художнике необходимы знания куда более основательные. И психологией творчества следовало бы подзаняться. Времени, к сожалению, осталось мало, и все же надо будет написать Рудольфу, чтобы привез хотя бы работы Мутера и Тэна [66] Мутер Рихард (1860–1909) — немецкий искусствовед. Тэн Ипполит (1828–1893) — французский теоретик искусства и литературы, философ, историк. по философии искусства. Стоп! Вот хорошо, что вспомнил! Есть такой знаменитый бельгийский роман, называется «Доменик» [67] «Доменик» (1863) — роман французского живописца, писателя и историка искусства Эжена Фромантена (1820–1876). Построен в основном на автобиографическом материале. , герой там тоже художник. Постойте, кто же его написал? Фра… Фре… ага, Фромантен. Я читал его в студенческие годы, ужасно скучный роман, но зато оттуда можно было позаимствовать несколько прекрасных изречений для тронной речи, которую я произнес, вступая на пост председателя кружка самообразования. (Тогда-то профессор Кунц и напророчил мне писательскую будущность.) Эту книгу надо будет достать, авось она меня вдохновит. Надеюсь, Рудольф сможет добыть ее в библиотеке клуба. Уж ее-то наверняка не украли, в ней ведь нет никакого свинства.